Первая часть… Историческая «идентификация» чуди как «финландцев либо естландцев» вошла в российскую историческую науку с 30-х годов XVIII в. непосредственно из шведского политического мифа, проводником которого в данном конкретном случае явилась диссертация профессора из Або Альгота Скарина «De originibus priscæ gentis Varegorum» (1734). Но надо сказать, что это был не единственный его вклад. Русская история обязана ему введением того, что я назвала бы хронологическим ограничителем. Как известно, начало русской истории cвязывается ныне с расселением славянских племен в Восточной Европе, которое сейчас относят к V в. (сравнительно недавно относили к VI в.). Это та стартовая черта, от которой до сих пор отсчитывается русская история. И она была обозначена как раз Альготом Скарином и именно в указанной диссертации, в которой он стал делить историю России (или Восточной Европы) на период «до расселения славян» и «после расселения славян».
По мысли Скарина, Россия, бывшая одной из областей империи Одина, до расселения славян была населена гуннами. Скарин считал, что гунны были в родстве с готами, поскольку и тех, и других он относил к скифам. На основе их тесного родства и военных союзнических отношений, согласно версии Скарина, возникло даже общее название «Gothunnen». В какой-то период его правления, повествовал Скарин, Один разделил свою империю так, что возникло два рейха (rike). Один из них – это свея-готский рейх или Свеция (Маннхейм), который наряду со свея-готами включал Норвегию и Данию. Другой – королевство Хольмгардия или Гардарика, которое включало в себя восточные области по Ботническому и Финскому заливу, Эстляндию, Ингерманландию и Карелию, подчинявшиеся Шведскому рейху и столетиями выплачивавшие дань. Шведские короли ставили туда своих родственников в качестве властителей и малых королей с поручением защищать страну от нападения пиратов. Аргументацию для приведенных рассуждений Скарин черпал из исландских саг.
 Проекты Академии ДНК-генеалогии – это новый взгляд на историю наших предков, исследование прошлого всех народов России, выпуск книг, организация научных мероприятий и многое другое. Исследования в области ДНК-генеалогии не только серьёзно продвигают науку, но и показывают обществу жизненно важные ориентиры – кто мы, откуда и куда движемся дальше. Если Вы – сторонник развития ДНК-генеалогии, то приглашаем Вас стать членом Академии ДНК-генеалогии. Мы вместе делаем историю! |
Важной задачей тамошних правителей было закрыть сухопутный и морской пути в Скандинавию чужим народам, особенно, славянам (Sclavii) или вендам (Venedi), которые вторгались в соседние с ними регионы. Властители Хольмгардии подчинили славян и венедов, сделали их данниками и использовали их помощь в качестве наемников. Славяне пытались скинуть это ярмо, но они затрудняли торговлю Хольмгардии, им не удалось подчинить скандинавские области севернее морского залива, поскольку шведы охраняли Хольмгардию с помощью других вспомогательных войск.
Из-за этого древнего господства скандинавов над славянами проистекают, согласно Скарину, и до сих пор их особые политические права: «Именно по старинному праву господства над Сарматией шведские и датские правители считаются королями вендов». Королями, маркграфами и пограничной стражей Хольмгардии были в те времена шведы, и они защищали страну от чужих племен. Но в V веке гунны, сообщает Скарин, покинули эти места, и в опустевших областях стали распространяться славяне и венды, ищя нового места жительства. С тех времен и идут конфликты славян (Цит. по Scholz, Birgit. Von der Chronistik zur modernen Geschichtswissenschaft. Die Warägerfrage in der russischen, deutschen und schwedischen Historiographie. Wiesbaden, 2000. S. 266-267, 269, 277).
Стоит обратить более пристальное внимание на то, что и Байер, и Миллер шли след-вслед за Скариновской версией истории Восточной Европы, из которой русские изгонялись вплоть до V в., поэтому продолжайте следить за руками…
Так, в своей нашумевшей диссертации/речи «О происхождении имени и народа российского», произнесенной в сентябре 1749 г., Миллер постулировал: «Из древних российских летописцев, которых довольное число имеем, известно, что россияне в сих землях за пришельцев почитаемы быть должны (выделено мной – Л.Г.). Чудь… по российски называются все прежние всяких земель жители до пришествия россиян (выделено мной – Л.Г.) во оных находившиеся. Ибо мною примечено, не токмо в самой середине России и в местах северных, но и в пределах южных при Волге реке, при Тоболе, при Иртыше, при Оби, при Енисее, при Селенге, да и на самых китайских границах, что ежели кто увидя старинное какое укрепление, достопамятные здания, могилы, палаты, статуи и другие сим подобные вещи, спросить, какого то народу? Россияне ли то соорудили? То везде отвечают: Делали то чудь, в древнейшие времена в тех местах жившие. А когда упоминается в российских летописцах о чуди, которые прежде россиян жительство имели в северной части России, то особливо разуметь должно чухонцев, корелов и естландцев. Ежели кто похочет назвать их первоначальными сих стран жительми, то я в том не спорю… (выделено мной – Л.Г.) (Миллер Г.Ф. О происхождении имени и народа Российского // Фомин В.В. Ломоносов. Гений русской истории. М. 2006. С. 372).
И далее в этой же речи читаем: «Новгородский летописец объявляет, будто Гостомысл бы в Новегороде князем, а сын его Словен близ того места, где ныне Псков, построил город, где он по трилетнем владении скончался, оставя наследником сына своего Избора, который от угрызеия змеи умер. Помянутый город по Словене сперва Словенск, а потом по Изборе Изборск назван. Но всяк видит, что все вышенаписанное новгородцами вымышлено (выделено мной – Л.П.) токмо для своего прославления. В Несторовой яко в древнейшей российской летописи о новгородских князьях славенского рода ничего не упомянуто, но наипаче объявляется, что новгородцы были без владетелей, пока варягов для принятия княжения назад не призвали» (Там же. С. 396).
За истекшее после опубликования статьи Байера «О варягах» десятилетие Миллер, разумеется, подучил русский язык настолько, чтобы не путать Феодосьев или Киево-Печерский монастырь с «аббатом» Феодосием, а также, чтобы научиться понимать древнерусские предания о чуди в путешествиях по Сибири (эти предания вполне идентичны тем, что записывались и в XIX в.) но он явно, по-прежнему, не научился понимать такой источник как русские летописи.
Поэтому совершенно справедливой представляется отповедь Ломоносова, который в возражениях на диссертацию Миллера заявил: «Новгородский летописец весьма дерзновенно опровергается… ежели автор против того важные возражения имеет, надлежало бы ему, предложив о Славене, Русе, Болгаре, Комане, Истере, о создании Славенска и Старой Русы, о двух запустениях Славенска и о обновлении оного и пременении в Новгород и проч., и купно сообщить свое мнение, а не так совсем без основания откинуть (выделено мной – Л.Г.). По моему мнению, сего древнего о Славенске предания ничем опровергнуть нельзя. И хотя внешними писателями не утверждается, однако само собою стоять может, и самовольно опровергать его в предосуждение древности славенороссийского народа не должно (см. об этом Ломоносов М.В. Возражения на диссертацию Миллера // Фомин В.В. Ломоносов. Гений русской истории. М., 2006. С. 412).
Но после Миллера явился Шлецер, который ни много, ни мало взял на себя труд осуществить «восстановление первоначальных Нестеровах слов» и «издать очищенного Нестора». Поразительное самомнение для человека, который для работы с летописями нуждался в помощи русско-немецкого переводчика. Шлецер высказался, разумеется, и о чуди. Интересно все-таки обратить внимание на то, как вопрос о чуди споро и дружно обсуждался этими немецкими академиками на протяжении XVIII – начала XIX вв., переходя от одного к другому, прямо как по эстафете, пока окончательно не застрял в механизме российской исторической мысли и не начал нескончаемое вращение в работах российских историков, археологов, этнографов.
Сила представителей западноевропейской мысли – в эффекте корпоративной замкнутости на самих себя и в непоколебимой уверенности в исключительной ценности всего, что изрекается представителями этой мысли, даже если это – абсолютная глупость. Сложился этот менталитет как раз в русле готицизма, о котором я уже немало писала, и который к XVIII в. был окончательно оприходован трудами западноевропейских просветителей. Выступление в качестве слаженного хора при тиражировании западноевропейских утопий применительно к русской истории типично для Байера, Миллера и Шлецера. Это проявилось в вопросе о варягах, что достаточно хорошо известно. Но мало обращалось внимания на то, что корпоративная сплоченность касалось и вопроса о чуди. А ведь вопрос о чуди не менее важен, чем вопрос о варягах. Причем он важен и для исследования проблемы российской государственности, и для исследования генезиса российской полиэтничности.
Но вернемся к Шлецеру. Вот что можно прочитать у него о чуди там, где он разбирает перечень народов, названный летописцем в «Афетовѣ же части»: «…Он (летописец – Л.Г.) перечисляет вдруг 16 народов; но первое название не должно входить здесь в исчисление, а вставлено сюда переписчиком (на первом месте в летописи стоит русь, но это не укладывается в голову Шлецера, поскольку не соответствует стереотипу о руси из Скандинавии, поэтому это неправильная русь, от «переписчика» – Л.Г.). Хотя оно находится во всех списках, почему я не осмелился его выбросить; …очень видно, что Нестор исчисляет здесь древнейшие народы, начальных жителей России; а нельзя оспорить того, что Руссы пришли в нее гораздо позже (выделено мной – Л.Г.) …Исчисляет здесь одни только Финские и Летские племена, а Русов не причисляет ни к которому из оных… и по сию пору во всей Сибири до самых китайских границ слово Чудь означает неизвестных старинных тамошних жителей. …Чудь как имя нарицательное, значит чужой, иностранец. Здесь под Чудью разумеются нынешние Эсты (Естландцы)… Они составляли особенный самобытный народ, хотя и были в тесной связи с соседними Славянами, с коими вместе призвали трех братьев…(Шлецер А.Л. Нестор. Русские летописи на древле-славенском языке. Часть I. СПб., 1809. С. 62-65).
Известно, что безапелляционное тиражирование Байером, Миллером и Шлецером идей шведского политического мифа, в конце концов, оказало свое влияние на российскую историческую мысль, когда ее представители стали проникаться верой в то, что весь свет идей – с Запада. Уже в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина видим мы концентрат этого мифа, вполне освоенный сознанием просвещённых российских кругов. Взгляды Карамзина впитали и Русь из шведского Рослагена, и чудь как финские народы. Слова Карамзина о Руси из Рослагена хорошо известны: «…мы желаем знать, какой народ, в особенности называясь Русью, дал отечеству нашему и первых государей и самое имя… историки находят основательные причины думать, что Несторовы варяги-русь обитали в королевстве Шведском, где одна приморская область издавна именуется Росскою, Ros-lagen. Жители её могли в VII, VIII или IX веке быть известны, в землях соседственных, под особенным названием… Финны, имея некогда с Рос-лагеном более сношения, нежели с прочими странами Швеции, доныне именуют всех ее жителей вообще россами, ротсами, руотсами…» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 1. Т. I. М., 1988. С. 29-30, 67-68).
А в предыдущей главе под названием «Финские или Чудские народы в России Карамзин передал и Скариновскую трактовку мифа о чуди как «финнских племен», не забыв, вслед за Миллером, презрительно отозваться о русских источниках, собранных в «Сказании о Словене и Русе» – как видим, этот источник попал под настоящий обстрел и подвергся подлинному преследованию в форме охоты за ведьмами: «Древний летописец не сообщает никаких обстоятельных известий о построении Новгорода: зато находим их множество в сказках, сочиненных большею частью в XVII в., и внесенных невежами в летописи», и Карамзин приводит «Сказание о Словене и Русе», а затем продолжает: «И многие верили сим нелепостям! Верили (умалчивая о другом), верили, что на берегах Волхова был у славян город за 4200 лет до нашего века! …подобными историческими баснями отличался у нас какой-то диакон Холопьего монастыря (доныне существующего при устье реки Мологи), именем Тимофей Каменевич Рвовский. Он жил и писал около 1699 году. Я нашел его сочинения в Синодальной библиотеке, в рукописной книге, названной о древностях Российского государства…» (Там же. С. 18-24, 39).
Итак, все было кончено. С этими словами Карамзина волны западноевропейских утопий сомкнулись над русской историей и погребли ее многовековую непрерывную историографическую традицию, истоками своими восходившую к древнерусскому летописанию, русской книжной учености и русской устной традиции, а также – к античности и западноевропейским гуманистам эпохи Возрождения (см. вышеупомянутые возражения Ломоносова на диссертацию Миллера). Северорусские летописцы, русские писатели, Каменевич-Рвовский и Ломоносов были объявлены невеждами, а Байер, Миллер, Шлёцер, совсем не владевшие или едва владевшие русским языком, кроме того проявлявшие поразительную некомпетентность в знании русских источников, сделались первейшими экспертами и учителями в русской истории по всем главным вопросам, включая и представления об этнической карте Восточной Европы в древности.
Следующим этапом в развитии данных представлений, порожденных в лоне мифологизированной шведской историографии, стала деятельность крупных финских филологов и фольклористов, таких как А.М. Шёгрен (1794-1855), М.А. Кастрен (1813-1853), Д. Европеус (1820-1884) и др.
Но прежде чем перейти к рассмотрению творчества этих деятелей, следует вернуться в Або начала XVIII в., поскольку там в это время зародилось финское соответствие шведскому рудбекианизму – финский миф о вымышленном величии финской истории в древности. Епископ и профессор в университете Або Даниель Юслениус (1676-1752) в 1700 г. начал полемику с Рудбеком (к этому времени вышли три тома его «Атлантиды», 1679, 1689, 1698 гг.). Юслениус представил перечень древних королей Финляндии и стал утверждать, что финский язык происходит от древнееврейского и древнегреческого, а от финского уже произошли русский, польский, венгерский и др. языки. Согласно его видениям, праотцом финнов был библейский Магог. Возражая Рудбеку, который уверял, что шведы принесли науку и письменность в Древний Рим, Юлениус заявил, что все эти знания шведы получили от финнов, но завистливые шведы, завоевав Финляндию, уничтожили все следы древней финской культуры для того, чтобы сломить финский патриотизм (Elmgren Ainur. Kalevala. Finlands epos – myt och historia som nationens stöttepelare. Scantia, 2008. S. 113-123). По словам Юслениуса, потомки Яфета под руководством Магога после потопа переселились в Финляндию и основали город Або. Под именем вандалов или готов выступали все народы между Доном, Вислой и Финским заливом, и все они происходили от финнов (Цит. по Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 349).
Вот как следует пиарить свой народ в истории – надо этому учиться, учиться и еще раз учиться! При сем подумайте, что имея такие пиарные пристрастия, представители западноевропейской исторической мысли, как то Миллер, а за ним и вся плеяда прочих критиков «Сказания о Словене и Русе», пытаются попрекать этот источник в стремлении создать псевдовеличие русской древности?! Эта «плеяда» внесла фактически в русскую историю «Дядюшкин сон» Достоевского, когда действительность стала выдаваться за «сон», а западноевропейские утопии или «сон разума» – за историческую действительность.
Теперь обратимся к названным финским лингвистам и филологам. Эти финские деятели культуры принадлежали поколению финской интеллигенции, сложившейся на волне пробуждения национального самосознания в Финляндии в первой четверти XIX в. Тогда образованные круги финского общества с энтузиазмом обратили свои усилия на изучение финского языка, финского фольклора для того, чтобы исследовать корни народной культуры и показать место «финского племени» во всемирной истории. В немалой степени этот энтузиазм подогревался утвердившимся в западноевропейской культуре принципом, рождённым в эпоху Просвещения, считать главным цивилизационным признаком наличие национальной письменной культуры, выраженной в памятниках письменности, а народы, письменных памятников не имевшие, отодвигать в разряд «неисторических» и стоящих вне цивилизационных процессов. Тем самым одним махом обездоливались в плане их исторической роли многие европейские народы, культура которых развивалась и хранилась в лоне устной традиции – к таким народам относились и финны.
Издание Э. Лённротом «Калевалы» в 1835-1849 гг. показало европейскому сообществу, что памятники устной традиции ничуть не менее ценны, чем памятники письменной традиции, и сыграло большую роль в привлечении внимания европейской общества к проблемам культур финноязычных народов. Не меньшую известность получили труды Шёгрена и Кастрена по сравнительному языкознанию и исторической лингвистике финно-угорских языков, а также вклад Европеуса в собирание и систематизацию финского фольклора.
Заслуги названных учёных, а также их коллег, перед мировой наукой в области языкознания и литературы бесспорны, но историю они учили под безусловным влиянием стереотипов шведского рудбекианизма, откуда и почерпнули свои представления о финнах, как первых насельниках в Восточной Европе. С этими взглядами они начали свой путь в российской науке, уже априорно имея перед своим взором картину сплошного финно-угорского мира, якобы существовавшего в древности от Саян до Балтики и давшего, в частности, на севере Восточной Европы первое в языковом отношении определяемое население – носителей финно-угорских языков.
Первым в числе упомянутых финских деятелей культуры следует назвать А.М. Шёгрена – известного языковеда, этнографа, прославленного путешественника, считающегося основателем российского финно-угроведения. Шёгрен был уроженцем юга Финляндии, образование получил в университете в Або. В 1821 г. он переехал в Петербург и посвятил себя изучению финно-угорских народов. Его первые работы по финскому языку и литературе обратили на себя внимание. В 1824-1829 годах Шёгрен совершил научную экспедицию по Европейскому Северу России.
По оценкам современных исследователей, в ходе экспедиции Шёгреном был собран ценнейший материал для изучения финно-угорских народов. Шёгрен собирал материалы по истории, географии, археологии, лингвистике. Написанные по результатам поездки научные работы А.М. Шёгрена расцениваются как крупнейшие сочинения по финно-угроведению первой половины XIX в. Маршрут научной экспедиции Шёгрена охватывал Север России и другие российские области, а также пограничные территории Великого княжества Финляндского. Во время путешествия учёный посетил Петербургскую, Олонецкую, Архангельскую, Вологодскую, Костромскую, Вятскую, Пермскую, Выборгскую губернии, Улеаборгскую губернию Великого княжества Финляндского, а кроме того Финскую и Русскую Лапландию до Норвегии и Варангерфьорда и др. (см.: Киселева Т.В. Андреас Иоган Шёгрен – основатель финно-угроведения в России. Дисс. Петрозаводск, 2007). В 1844 г. Шёгрен был избран ординарным академиком по филологии и этнографии финских и кавказских племен, а в следующем году назначен директором этнографического музея академии. Полный список трудов Шёгрена, напечатанных им с 1821 по 1854 г., помещен в «Ученых Записках Императорской Академии Наук по I и III отд.», 1850, стр. 569-583.
Рассмотрение чуди или чудских племен занимают важное, едва ли не ключевое место в концепциях Шёгрена относительно истории финно-угорских народов в Восточной Европе. Вряд ли надо говорить о том, что чудь и чудские племена являются у Шёгрена синонимом финно-угорских народов. Основные идеи по названному вопросу раскрываются в его статьях «Über die ältern Wohnsitze der Jemen. Ein Beitrag zur Geschichte der Tschudischen Völker in Russland» (О древних обиталищах еми. Материалы по истории чудских народов в России) и «Wann und wie wurden Sawolotschje und die Sawolokschen Tschuden Russisch? Ein kritischer Versuch zur Aufklärung der Geschichte des Russischen Nordens» (Когда и как обрусели Заволочье и заволочская чудь? Критический взгляд на историю Русского Севера»), опубликованных в ««Mémoires de l’Acad. imp. des sc. de St.-Pétersburg.», 1832, VI-я серия, т. I. S. 263-346; 461-526.
Картины истории чуди, которую Шёгрен отождествляет с летописной емью, представляются им как война русских против Финляндии и Эстонии, начавшаяся в правление Ярослава Мудрого и затем продолжившаяся в течение XI в. и далее. Эти картины базируются на двух летописных упоминаниях о еми – народе, который отождествляется Шёгреном с чудью: походе в 1042 г. Владимира против еми и бегстве новгородского князя Глеба в емь в 1079 г.
О походе на емь в ПВЛ есть только краткое упоминание: «В лѣто 6550. Иде Володимеръ, сынъ Ярославль, на Ямь, и побѣди я. И помроша кони у вой Володимеръ…» (Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С.Лихачева. Под редакцией В.П.Адриановой-Перец. 3-е издание. СПб., 2007. С. 67). Ничем более примечательным этот поход не отмечен.
О правлении новгородского князя Глеба и о его бегстве в Заволочье имеется обстоятельный рассказ в монографии Фроянова «Древняя Русь IX-XIII вв. Народные движения. Княжеская и вечевая власть», изданной в 2013 г. В ней показано, что жизнь в Новгороде при князе Глебе в 1070-е годы была окрашена волнениями, вызванными общей неблагополучной обстановкой, обусловленной неурожайными годами. Волнения принимали антихристианскую направленность, что подтверждается в монографии подробными ссылками на летописи: «Сице бе волхв встал при Глебе Новегороде; глаголеть бо людем, творяся акы Бог, и многы прельсти, мало не всего града, глаголашеть бо, яко проведе вся и хуля веру хрестьянскую, глаголашеть бо, яко «Перейду по Волхову пред всеми». И бысть мятежь в граде, и вси яша ему веру, и хотяху погубити епископа. Епископ же, взем крест и облекъся в ризы, ста, рек: «Иже хощеть веру яти волхву, то идеть за нь; аще ли верует кто, то ко кресту да идеть». И разделишася надвое: Князь бо Глеб и дружина его идоша и сташа у епископа, а людье вси идоша за волхва. И бысть мятежь велик межи ими. Глеб же возма топор под скутом, приде к волхву и рече ему: «То веси ли, что утро хощеть быти, и что ли до вечера?» Он же рече: «Проведе вся». И рече Глеб: «То ти веси ли, что ти хощеть быти днесь?» «Чюдеса велики створю», рече. Глеб же, вынем топор, ростя и, и паде мортв, и людье разидошася. Он же погыбе теломь, и душею предавъся дьяволу». Таков рассказ Повести временных лет о смуте, которую посеял волхв в Новгороде. В Новгородской IV летописи сказано, что в Новгороде была «молва не мала», возбужденная волхвом. Историки, показывает Фроянов, относят начало деятельности новгородского кудесника и соответственно, начало новгородского «мятежа» к 1069 г.
«Мятеж» вылился в форму противоборства язычества с христианством. При этом, подчеркивает Фроянов, деятельность волхва в Новгороде надлежит рассматривать в тесной связи с аналогичными выступлениями волхвов в Суздале и Ростове в 1024 и 1071 гг., происходившими на фоне неурожайных лет. Князь Глеб в первые годы волнений сумел одержать победу над волхвом, лишив его жизни. Но в 1075 г. в Новгородской земле опять случился недород. И в конце 1077 года или в начале 1078 года Глеб был изгнан новгородцами из города, и тогда он бежал «за Волок». К 1079 г. относит НПЛ гибель Глеба: «Убиша за Волоком князя Глеба, месяца маия в 30 день».
Изгнание, как справедливо заключает Фроянов, сопрягалось, вероятно, с великой опасностью для князя. Бегство Глеба из Новгорода — знак, говорящий о чрезвычайности обстановки, вынудившей правителя оставить город. Видимо, жизнь Князя находилась под угрозой, идущей от новгородцев, обвинявших его в несчастьях (недороде плодов земных), которые постигли Новгородскую землю. Перед нами, подводит итог Фроянов, религиозный и бытовой конфликт общины со своими высшими властями, сходный с тем, что имел место в Ростово-Суздальской земле также в XI в. (Фроянов И.Я. Древняя Русь IX-XIII веков. Народные движения. Княжеская и вечевая власть. М., 2013. С.116-134).
Летописец пометил гибель Глеба годом раньше: «В год 6586. Бежал Олег, сын Святослава, в Тмутаракань от Всеволода, месяца апреля в 10-й день. В этом же году убит был Глеб, сын Святослава в Заволочье. Был же Глеб милостив к убогим и любил странников, радел о церквах, горячо веровал, был кроток и лицом красив. Тело его было положено в Чернигове за Спасом, месяца июля в 23-й день». Казалось бы, летописные сведения не оставляют особого простора для различных толкований. Гибель князя Глеба в Заволочье была явно обусловлена конфликтом на религиозной почве: князь бежал из Новгорода в условиях разгоравшегося языческого «мятежа», но ведь Заволочье, где он пытался укрыться, было еще более языческим краем, где легко могло быть спровоцировано убийство князя-христианина. Поход князя Владимира Ярославовича на емь не оставил особого следа в памяти летописцев. Но в жизнеописании князя Владимира подчеркиваются не столько его ратные подвиги, сколько его служение христианству. Князь Владимир прославлен тем, что в 1045 году заложил в Великом Новгороде на месте сгоревшей деревянной церкви каменный собор в честь Святой Софии. За эти деяния он был причислен к лику святых и почитается как святой благоверный князь Владимир. Возможно, поход на емь также был связан и с распространением христианства. Такова историческая обстановка, на фоне которой произошли указанные события: поход князя Владимира на емь и бегство князя Глеба в Заволочье. Обратимся теперь к вышеназванным работам Шёгрена.
В основу своих рассуждений Шёгрен положил выводы ак. А.Х. Лерберга (1770-1813) о том, что летописная ямь/емь – это название исторической области на юге Финляндии Häme (шв. tavastland, лат. tavaste), поэтому финны, жители этой области, называемые hämäläiset – это прямые потомки летописной еми, а летописная емь должна рассматриваться как прямые предки финнов. Вот на таком шатком, основанном только на декларируемом созвучии строит Шёгрен свою теорию. И какую теорию!
Если емь – это предки финнов, то следует признать, утверждает Шёгрен, что поход князя Владимира Ярославовича в 1042 г. совершался против нынешней Финляндии. Аналогичным походом можно признать и события, связанные с князем Глебом Святославовичем, который в 1079 г. отправлялся в емь, где и был убит. Так сказано у Татищева, напоминает Шёберг, который, вероятно, использовал сведения какой-то неизвестной летописи (Sjögren M. Über die ältern Wohnsitze der Jemen. Ein Beitrag zur Geschichte der Tschudischen Völker in Russland» // «Mémoires de l’Acad. imp. des sc. de St.-Pétersb.», 1832, VI-я серия, т. I. S. 264-267).
Надо сказать, что для носителей имени еми у Татищева приводится четкая локализация, явно не совпадающая с рассуждениями Лерберга и Шёгрена. Разбирая вопрос о Биармии из исландских саг, Татищев писал: «Сей предел по описанию Олая Магна, видится от Финляндии к востоку до гор Поясных, а от Белого моря к югу до Дины (Двины – Л.Г.) и Полоцкой области… И сия вся часть… издревле от времени пришествия славенских или вандальских владетелей ко власти руской принадлежала… и у руских на разные звания разделялась: зачав от Финляндии – Корелия. Подле оной к востоку – Емь или Ям, дале двиняне, югдоры, зыряне, печора, или самоядь, и пермь…» (Татищев В.Н. Собрание сочинений. Т I. М., 1994. С. 283).
В этом высказывании Татищева важно обратить внимание на два момента. Во-первых, взгляды Татищева на древние корни владения славянорусскими князьями областей от Белого моря до Подвинья совпадают со Сказанием о Славене и Русе. И это не удивительно, поскольку Татищев (1686-1750) был младшим современником таких писателей, как Т. Каменевич-Рвовский, т.е. начал складываться как мыслящая личность в эпоху, когда тьма западноевропейских утопий еще только сгущалась над российской исторической наукой. Во-вторых, Татищев совершенно определенно помещает емь к востоку от Карелии и перед двинянами. Это – область реки Емцы, притока Северной Двины. Следовательно, несложно предположить, что емью называлось население, жившее по реке Емце. И для славянорусской традиции это было вполне типично: от реки Моравы прозвались моравы, от реки Полоты прозвались полочане, от Северной Двины – двиняне и т.д., что совпадает со стремлением древнего мифопоэтического сознания наделять природные феномены, прежде всего, реки и горы, именами сакрального значения.
То, что летописная емь населяла области по Емце, подтверждается и рядом косвенных фактов. Емца была важной транспортной артерией – частью пути из Новгорода к Белому морю. Название Емцы было найдено на деревянном цилиндре-замке № 1, найденном в Великом Новгороде в Неревском конце в слое третьей четверти XI века («Емьця гривны 3»), а также на цилиндре-замке № 4, найденном в слое XI в. («Емца 10 гривен»). Кроме этого, название другого левого притока Сев. Двины реки Ваги и села Усть-Вага упоминается на поверхности цилиндра № 19, найденного на Троицком раскопе в слоях последней четверти XI века – начала XII века: «Оустье Вагы. Мецьниць мъхъ 3 гр(и)в(ь)н(ы)», т.е. указаны: место сбора подати (Усть-Вага), принадлежность (мешок мечника) и стоимость (три гривны) и на цилиндре № 30, найденного на Троицком раскопе, в слое последней четверти XI века. В 1137 г. на Емце был основан погост Емецк.
Эти замки-пломбы или цилиндры, найденные в ходе раскопок Новгорода в слоях конца X – первой четверти XII вв., представляли собой обрезки берёзового или ольхового стволов и использовались для «пломбирования» мешков с собранными в виде пушнины государственными доходами, поскольку, отмечает В.Л. Янин, на поверхности они содержали надписи, указывающие принадлежность содержащегося в мешке князю или сборщикам налогов, а сами «…ценности распределялись на месте их сбора между получателями (князь, церковь, вирник) и опечатывались… Цилиндры – замки служили верной гарантией против подмены шкурок менее качественными по пути в Новгород» (об этих интереснейших находках см. работы академика В.Л. Янина «У истоков Новгородской государственности» и «Очерки истории средневекового Новгорода»).
Все представленные факты хорошо проясняют походы Новгородских князей на емь, например, поход князя Владимира Ярославовича в 1042 г. Никаких межэтнических отношений в них не просматривается. Эти походы отражали отношения между представителями древнерусской верховной княжеской власти, традиции которой уходили на Русском Севере к периоду расселения предков русских в Восточной Европе, начиная с 2409 года до н.э. (см. статьи о чуди) с областями, издревле связанными с этой княжеской властью архаичным общединастийным родством. В XI в. эти отношения окрашивались и религиозной рознью между христианством, которое отстаивали представители верховной княжеской власти, и древними дохристианскими верованиями, от которых не хотели отказываться местные славянорусские правители, в частности, правители на Русском Севере. Поэтому приведенные рассуждения Шёгрена о том, что поход князя Владимира Ярославовича в 1042 г. совершался против нынешней Финляндии, чистейший вымысел, навеянный историческими утопиями О. Рудбека и Д. Юслениуса, которые явно были живы в университете в Або в период обучения там Шёгрена.
Объединив замечание Татищева о еми в районе Сев.Двины с рассуждениями Лерберга о летописной еми как народе häme на юге Финляндии, Шёгрен начинает очерчивать гигантскую территории обитания еми или финнов от Сев. Двины до Южной Финляндии и от Ладоги и Онеги до Белого моря. Но тут же оговаривается: все летописи, говоря об этой территории, называют ее Заволочье и употребляют только данное название. В Новгородских летописях, напоминает Шёгрен, иногда сообщается о том, что князь Глеб был убит чудью в Заволочье. Следовательно, речь шла о так называемой заволоцкой чуди. Где проживала заволоцкая чудь и что означало это имя? – задается вопросом Шёгрен. Известно, что Заволочье происходит от слова «волок», поэтому Заволочье буквально означало «за волоком». Волок, согласно имеющимся пособиям, напоминает Шёгрен, имеет несколько значений: 1. оно означает полосу земли между реками, текущими в противоположных направлениях, от слова «волочить», «переволакивать», т.е. то, что финны называют walka или walkoma; 2. может иметь другие значения, такие, как «обширный, гигантский, необитаемый лесной массив (waldung), и в последнем значении это слово было распространено по всей Северной России, а также встречалось в Сибири. Ссылаясь на географические сочинения русских авторов, Шёгрен объяснял дело так, что новгородцы, пробираясь через северный лесной массив, называемый волоком, вплоть до реки Печеры, стали называть местность за волоком как Заволочье, а карелы, выступавшие под именем еми и проживавшие по другую сторону лесного массива (waldung), т.е. за волоком, стали называться заволочской чудью (Ibid. S. 267-272).
Шёгрен был уверен, что слово волок было занесено в Сибирь русскими, а изначально образовалось на восточноевропейском севере, в области между Онегой и Двиной, где слово волок (wolok) было обычным в употреблении. Идеи Даниеля Юслениуса о древнем европейском происхождении финнов, по-прежнему, были сильны среди многих образованных финнов. Кроме того, Шёгрену казалось явно соблазнительным придать русскому слову волок финноязычный облик, поэтому он и подставлял к нему финские walka, walkoma. А для еще более полной «дерусификации» названия Заволочья Шёгрен к значению волока как лесного массива подставляет в скобках немецкое waldung, как бы набрасывая на Заволочье германо-финскую вуаль.
Создав из Русского Севера фантомную территорию обитания предков финнов или еми/häme, Шёгрен развернул на этой территории войну Ярослава и его сыновей против предков финнов, которую русские князья начали с целью колонизации исконной территории финнов. Поход против еми сына Ярослава князя Владимира Шёгрен характеризует как событие чрезвычайной важности, поскольку, считает он, данный поход был организован во главе с самим сыном великого князя, следовательно, это было государственное мероприятие, направленное против финских земель. Поэтому, считает Шёгрен, этот поход следует расценивать как свидетельство того, что в правление Ярослава началась война против соседних финнов, живших в северо-западных и северных областях. Результатом этой войны стало то, что емь была присоединена к Новгороду. А бегство князя Глеба мыслилось Шёгрену как обычный грабительский поход, как авантюру в норманнском духе под главенством природных варягов, положившихся на свою смекалку и удачу. Надо принять во внимание, что Шёгрен был правоверный норманист, веривший в скандинавское происхождение летописных варягов и способный манипулировать словом «норманны» самым вольным образом.
Следы чудского, то бишь финского языка Шёгрен видел в топонимике, особенно, в названиях рек и озер. Прежде всего, все гидронимы, имеющие окончания на -енга/-га – это, по убеждению Шёгрена, измененные финские -jogi/-joki. Среди таких финских названий Шёгрен называет озера Онегу и Ладогу. Название Онежское озеро Шёгрен толковал из финского ääni – звук, голос, следовательно «звучащее (шумливое) озеро» (у Европеуса – Äänis-järvi). И это толкование – пример абсолютной лингвистической умозрительности. Кроме Онежского озера или озера Онего есть река Онега в Архангельской области, впадающая в Онежскую губу в Белом море (о названии реки Онеги на справочных сайтах категорически заявляется, что оно не имеет никакого отношения к Онего-озеру. А почему это, позвольте спросить?!). У Онего-озера есть вариант Онига, как явствует из истории Юрьева монастыря, в записи 1391 года: «…вотчина возле Онига озера Спаский погост…». Есть река Анига – явный вариант гидронима Онеги/Ониги. Анига – устаревший вариант названия реки Авлоги во Всеволожском районе Ленинградской области. У Авлоги зафиксированы и такие названия как Вола и Влога. Вариант Авлога/Влога дает возможность предположить, что река Нига в Пудожском районе Карелии и река Нига в Калужской области тоже выступают как варианты к гидронимам Онега/Онига. Все чередования в приведенных вариантах гидронима Онега укладываются в правила русского языка, финно-угорские языки здесь явно ни при чем.
Как показывает новгородский исследователь В.П. Васильев, изучавший архаичную топонимику Новгородской земли, такие гидронимы как Онега/Онига являются историческими вариантами гидронима Онегость. Так, вариантные названия Онегость или Омигость носил ручей Онега/ Онига, лев. пр. Пинеги, пр. притока Паши в среднем течении. Первое, считает Васильев, возводится либо к личн. Оногость, ср. сербохорв., словен. личн. Onogost, чеш. Onomysl с местоименным компонентом onъ «тот, этот», сюда же геогр. Onogošt’, Onogošta в Герцеговине и Словении (со ссылкой на Роспонда и Миклошича); либо к личн. Унѣгость, ср. др.-чеш. Uněhost с компаративом uně «лучше» в первой части сложения. Второе − Омигость, не находящее этимологического обоснования, судя по всему, просто модифицировано из Онегость, первичность которого подтверждается и старописьменными усеченными вариантами (Онега, Онига), содержащими согласную н, а не м. В данном аспекте, подчеркивает Васильев, очень показательными кажутся геогр. Онега, Онига – исторические варианты гидронима Онегость басс. р. Паши (см. о нем выше): эти сокращенные формы есть не что иное, как отражение на топонимическом уровне закономерности усечения соответствующего антропонима на -гость (Васильев В.Л. Архаическая топонимия Новгородской земли. Великий Новгород, 2005. С. 156, 161).
Историк Петр Золин в статье, приведенной на сайте Великого Новгорода, дополняет изыскания об Онеге такими данными. Онежицы дер. на правом берегу р. Луги близ гор. Луга. Впервые в письменности появляется с 1500 г., перечисляется среди деревень Дмитреевского, Городенского пог. Вод. пятины. Ранний топонимический вариант – Онѣжицы, далее Онежицы, Онижицы, Онижец. Поблизости был еще один пункт Онежицы (Нежицы), превратившийся к концу XVIII столетия в Пустые Онежицы. На иной территории параллельное геогр. Онежицы дер. фиксировалось приправочной книгой 1551 г. в Вельевском пог. Дер. пят. Название содержит основу др.-слав. личн. *Онѣгъ. Последнее принадлежит к разряду префиксально-корневых, ср. структурные антропонимические аналоги с общим корнем -нѣг-: др.-новг. личн. Вънѣгъ (бер. гр. № 613, 710, 240), Рознѣгъ (бер. гр. № 119), Перенѣгъ (гр. Ст. Р. 36), равно как соответствия с общим префиксом.
Онег ур. на левом берегу Волхова к северу от Новгорода, ранее – населенный пункт, часто фиксируемый источниками нач. XVI в. Первоначально отмечен как дер. Над Онѣгом Антоновского пог. на Волхове Вод. пят. 1500 г. В материалах более позднего времени по этому погосту название варьируется: дер. Под Онегом 1540 г., дер. Онег 1570/71 г., пуст. Под Омугом (?) 1582 г., дер. Онеги 1646 г., ус. Онег 1669 г., дер. Онега 1678 и 1718 г., дер. Онегино 1709 г., сельцо Онег 1788 г. Рядом в пог. Петровском на Волхове, некогда значился второй одноименный пункт: дер. Онѣг 1500 г., затем дер. Ониф 1540 г., пуст. Онега 1570/71 г. Этот пункт, надо полагать, территориально и топонимически имел определенное отношение к Онегу Антоновского погоста. Ранние формы «Под Онегом», «Над Онегом» свидетельствуют о вторичном характере ойконима, продублировавшего, очевидно, название ручья, впадающего в Волхов. Последнее обусловлено др.-слав. личным именем *Онѣгъ, которое отложилось еще в геогр. Онежицы. Максимально близким соответствием новг. геогр. Онег, быть может, является гидроним Оњег в Сербии.
Богатство приведенного материала, связанного с названием/именем Онега, показывает, что оно было самого что ни на есть исходного индоевропейского, а на восточноевропейском севере – коренного, идущего от древних русов, происхождения, о чем свидетельствует укорененность и многовариантность этого имени в русском языке. Важно, что Онег/Онегость выявлен как имя личное. Особая важность заключается в наличии именного компонента -гость, что позволяет трактовать имена с этим компонентом не только как антропонимы, но и как теонимы, поскольку имена с конечным компонентом -гость/гост (Радогост, Велегост) и др. были изначально именами божеств или обожествленных предков. Без учета аспекта сакральности понять роль компонента -гость/гост невозможно. Это иллюстрируется и высказыванием Васильева о том, что «элемент -гост, будучи в постпозиции, является семантически опустошенным и по сути дела, выполнял, прежде всего, строевую функцию, благодаря чему препозитивный элемент нес на себе основную смысловую нагрузку» (Васильев В.Л. Указ.соч. С. 126). Семантическая «опустошенность» могла развиться в ходе тысячелетий, но в архаичную древнерусскую эпоху компонент -гость/гост имел совершенно определенную смысловую нагрузку, и надо только отойти от понимания компонента -гост как современное гость, т.е. посетитель, восходящего к примитивной трактовке Г.Миллером личного имени Гостомысла как «к чужестранным склонный».
Гость в древнерусской традиции – это покойник, предок, дух/душа умерших родственников. Поэтому гость в архаичной традиции – это посредник между миром мертвых и живых, носитель судьбы, могущий повлиять на все сферы жизни. Отсюда и погост – церковь с прилегающим к ней участком и кладбищем. Поскольку феномены природы были также сакрализованными объектами поклонения, ассоциировавшимися с «предками», то и их могли приглашать как «гостей» в Сочельник или в канун Крещения. Следовательно, гость – это табуированная иносказательная форма имени, под которой скрыто запретное имя божества или обожествленного предка. Поэтому этот элемент использовали в названиях топонимов как оберег для родной земли и как название – посредник между миром живых потомков и миром умерших предков для снискания заступничества последних перед высшими силами. Ближе всего к этому божеству древних русов стоит древнегреческий Гермес – обладатель тайного знания – хитроумия, проводник душ умерших. По этой древнейшей функции у него было и особое прозвище Психопомп, где psychē – душа сходно по значению с *ghostis: spirit, soul (spirit), genius, geist. Как известно, *ghostis возводится к эпохе индоевропейской древности, которую сейчас можно отождествить с эпохой ариев и древних русов в Восточной Европе. Таким образом, именной компонент -гост/-гаст (компонент -га есть один из его сокращенных вариантов), выступавший как иносказательная форма древнерусского теонима, имевшего обережный смысл и оттого бывшего таким продуктивным и долговечным во всех областях ономастики, прежде всего в топонимике и антропонимике.
Здесь следует вспомнить, что на территории Южного Оленьего острова в Онежском озере находится могильник эпохи мезолита-неолита. Согласно результатам недавних исследований, останки одного из погребенных обнаружили гаплогруппу R1a (см. «Massive migration from the steppe is a source for Indo-Europian languages»). На мысах и островах восточного берега Онежского озера обнаружено большое количество петроглифов, возраст которых определяется в 4-2 тысячи лет. Во многих наскальных изображениях отразилась символика солнцепоклонства: солярные знаки, зооморфные изображения солнца, например, изображения лебедя и великана северных лесов лося – аналога оленя. Очень богато собрание петроглифов на Бесовом мысу. Самым известным в этом собрании является антропоморфное изображение, называемое «бесом». Считается, что название этой фигуре размером в 2,3 метра было дано в XVI в. монахами-миссионерами. Окружение у «беса» соответствующее. В 200 метрах от Бесова мыса в озере находится небольшой скальный остров под названием Бесиха. В одном километре от мыса на континенте – заброшенная деревня Бесоносовка. Гигантская фигура «беса» в окружении солярных символов уводит мысль к велету-великану древнерусских сказаний, за которым скрывалось солнцебожество Волоса/Велеса.
Анализ названия Онего-озера, исходя из современных научных данных и их объективного рассмотрения, показывает полную беспочвенность убеждения Шёгрена в том, что топонимы Русского Севера должны этимологизироваться из финского языка. К сожалению, этимологические трактовки Шёгрена русской топонимики укоренились в российской науке. Ссылки на него можно, например, увидеть у известнейшего историка С.М. Соловьева в его «Истории России с древнейших времен», у исследователя исторической географии Н.П. Барсова и др. В XX в. идею о том, что географические объекты на Русском Севере имеют в основе финские, карельские или вепские слова или корни, развивали, например, М. Фасмер и А.К. Матвеев. А уж на современных справочных сайтах кишмя кишит от объяснений, что русское Онего-озеро – это Äänis-järvi от финского ääni – звук, голос.
Мне трудно судить, насколько лингвистически безупречно сопоставление финского häme, hämäläiset с летописным этнонимом емь/ямь, но если такая связь будет доказана (насколько я знаю, сомнения в этом есть), то это от летописной еми в ходе ее миграций могли образоваться häme, hämäläiset на юге Финляндии, а не наоборот. Согласно результатам исследований в области ДНК-генеалогии, ко времени расселения носителей гаплогруппы N1c1 в Восточной Европе, там давно жили носители гаплогруппы R1a, говорящие на индоевропейских языках, поэтому мигранты гаплогруппы N1c1 не были в Восточной Европе автохтонами. По словам А.А. Клёсова, «южно-балтийская» часть мигрантов N1c1 прибыла на берега Балтики примерно в середине I тыс. до н.э., а «финская» часть мигрантов – в начале I тыс. нашей эры. Южные балты смешались с индоевропейской (по языку) гаплогруппой R1a, и в итоге сами перешли на индоевропейский язык. Северные популяции гаплогруппы N1c1 сохранили свой финно-угорский язык, ссылка. Исходя из этого и следует изучать весь материал по летописной еми, сохраненный русским летописанием.
Другим известным исследователем финно-угорских языков первой половины XIX в., чьи труды оказали влияние и на трактовку летописной чуди как финно-угорского народа, был Кастрен М.А. (1813-1852) – выдающийся лингвист, считающийся основоположником сравнительной уралистики. Кастрен закончил Гельсингфорский университет и посвятил себя занятиям финской словестностью. В 1838-1840-х годах он совершил путешествие в Финскую Лапландию, а затем в Карелию, в Архангельскую губернию. Путешествовал также на Урале, Алтае и Саянах, где собирал лингвистические и этнографические данные. К.Ф. Тиандер назвал М. Кастрена основателем финнологии. Cоздатель советского финноугроведения Д.В. Бубрих определял деятельность Кастрена как переломную точку в истории финно-угорского языкознания. До Кастрена, подчеркивал Бубрих, финно-угорского языкознания как научной дисциплины, в сущности, не было. Действительно, М. Кастрен отбросил многие фантазии в духе рудбекианизма, примером чего были идеи Д. Юслениуса, и это было, безусловно, позитивно.
«Нам придется раз навсегда отказаться от родства с эллинами, с десятью коленами Израиля и другими привилегированными нациями», — говорит он, обращаясь к финнам (V, 122). «Но пусть нам служит утешением, что каждый человек сын своих дел. Меньше риску быть сыном сапожника, чем сыном сенатора. Пока мы бобыли, так будем утешаться сознанием, что наши отцы тоже были бобылями. Я же с своей стороны совсем не забочусь о благородных предках, и больше люблю таких, у кого в отцах состояли мельники, каменщики, вязальщики. Такова моя вера и я горжусь, что с каждым днем открываю все больше совпадений между финским и сибирскими языками» (II, 144) (из статьи: Богораз-тан В.Г. Кастрен – человек и ученый // Памяти М.А. Кастрена: к 75-летию дня смерти. Л., 1927. С. 3-35).
Но одновременно с вытеснением из научного обихода одной части фантазий в рудбекианистском духе, Кастрен зацементировал другую его часть – мысль о финно-угорском субстрате на Русском Севере. В 1842 г. М.А. Кастрен, после путешествия по Кольскому полуострову, стал априорно утверждать, что от Кандалакши до Кеми многие топонимы образованы из финского и карельского языков, хотя в поселениях, расположенных по побережью, в основном проживали русские и лишь отдельными семьями среди них – карелы и финны. Эти его утверждения оказали сильное влияние на исследования по исторической географии. Не вижу необходимости детально разбирать примеры топонимов, приводимые Кастреном, и показывать надуманность попыток найти для них финские этимологии. В качестве информации для размышления приведу только один пример – с топоосновой кол-, которую Кастрен анализировал в гидрониме Колва (есть в Пермском крае, в Коми, в Ненецком округе). Кастрен истолковал его значение как Рыбная вода от саамского Kuolle – рыба и va – вода (Castren M.A. Vorlesungen ueber die Finnische Mythologie // Nordische Reisen und Forschungen. S. 98).
Эта «рыбная вода» или «рыбная река» (в случаях с иным окончанием) преследует науку до наших дней. Данное толкование перешло на одну из крупнейших рек Кольского полуострова реку Колу, которую пытаются этимологизировать от саамского Кульйок, где куль – «рыба», предлагая значение Рыбная река (Минкин А.А. Топонимы Мурмана. 1976, Мурманск. С.14-21), хотя нет ни одного картографического источника, который бы подтверждал, что река Кола когда-нибудь называлась Кульйок, то же самое можно сказать о Колве – чисто умозрительное словопроизводство. К тому же название должно выделять называемый предмет из числа других предметов, показывать, чем он отличается от других. Принимать семантику «рыбная река» для названия реки – значит, увлекаться чисто внешней «прозрачностью». Ибо из этого должно следовать, что в реках с другими названиями только раки водились. А.И. Соболевский показал в своих работах, что гидронимы на -ва- распространены и за пределами расселения финно-угров. При этом окончание -ва может чередоваться с -во или с -а (Пожва и Пожа, Косьва и Коса и др.) (Соболевский А.И. Названия рек и озер русского Севера. М.,1927. С. 11-12). Окончание ва- может быть редуцированным от -ава (Влтава, Морава) или выступать как -а: Колва и его явный вариант Кола.
Кроме того, в гидронимах с основой кол- окончание -ва чередуется с окончанием -ба (Колба – приток Маны в бассейне Енисея, другая Колба впадает в озеро Малое в Верхнеобском бассейне, есть Колба – приток Серты в бассейне Чулыма-Оби. Но есть Колба и в Новгородской области: Колбой называется исток реки Ларинки; есть Колба, приток Шепелюхи в Ярославской области и др.). Сюда же стоит причислить такой интересный вариант гидронима как река Калба (чередование а/о обычно в русском языке) на Алтае, где, согласно археологу С.С. Черникову, началась добыча ценных руд около 1400 года до н.э. древними рудознатцами неустановленного наукой этнического происхождения.
Но есть у этого гидронима и такие варианты окончаний как Колпь (Колпь – приток Суды, Колпь – приток Гуся в Рязанской и Владимирской областях, Колпь во Владимирской области), и при этом известны и топонимы в форме Колопна (сейчас, в основном, названия деревень), а также – Колпец. Не углубляясь далее в топонимические изыскания, можно и на этом наскоро отобранном материале увидеть, что неизменяемой основой в этих топонимах остается кол-, все остальное – различные формы окончаний, не несущие смысловой нагрузки.
Я проводила исследования топонимов или топооснов кола-/кол-, и часть этих исследований опубликована на Переформате. В них я обращала внимание на то, что топонимы с этой топоосновой имеют необычайно широкое распространение на всем гигантском евразийском пространстве: и в Восточной Европе, и в Сибири. Это многочисленные топонимы Кольского полуострова Мурманской области: река Кола, Кольский залив, название самого полуострова, острова Колгуев и др., это древнее название Кавказа у Гекатея Милетского (конец VI-V вв. до н.э.) как Кольские горы; на юго-восток от полуострова Колы – летописная Колопермь и р. Колва, далее – Колыванский камень как сохранившееся в народной традиции название Урала, поскольку слово «камень» в древнерусской традиции означало и отдельную гору, и горный кряж; далее через Урал – Колыванская дорога, Колыванский ключ, Колывани Западной Сибири вплоть до Колывани камнерезной на Алтае вблизи реки Колыванки, озера Колывань и Колыванского хребта; Колывань/Таллинн и Колобжег на Балтийском Поморье, а также город Коло в нынешнем Кольском повяте (районе) Великопольскоого воеводства. Есть, кроме того, есть многочисленные Колывани в Поволжье, в центральных областях России и т.д.
Некоторые примеры по Колывани мне присылали читатели. Вот часть из них: Колыбань (укр. Колибань) – село в Хмельницком районе Хмельницкой области Украины; Малая Колыбань (укр. Мала Колибань) – село в Хмельницком районе Хмельницкой области Украины; Колыбаевка (укр. Колибаївка) – село в Каменец-Подольском районе Хмельницкой области Украины; Колыбабинцы (укр. Колибабинці) – село на Украине, находится в Хмельницком районе Винницкой области; Колыбань (белор. Калыбань) – деревня в Комаринском поселковом совете Брагинского района Гомельской области Белоруссии; Колыбаниха – деревня в Харовском районе Вологодской области.
Но кроме топонимики, имя Кола или его основа кол- получили распространение в антропонимике: есть царское имя Колаксай из скифской истории, а также имя Кол из договора князя Игоря (Егри, Уто, Кол, Гуды). В древнерусских песнях упоминаются богатыри Колыван сын Иванов, Иван Колыванович, Самсон Колыванович. Прославился в русской истории рязанский боярин, воевода и богатырь Евпатий Коловрат – герой народного сказания XIII в. Известно в династийном именослове венгерских государей имя Коломан, известен чешский дворянский род Коловраты.
Особую важность имени Колы в древнерусской традиции придает то, что оно имеет и астральные проекции. Колой в Древней Руси называлось важнейшее созвездие северного полушария – созвездие Большой Медведицы. Интересно, что наименование Большой Медведицы Колой отмечено также и у иллирийцев. Основа кол- образует название Полярной звезды: казаки называли Северную Полярную Звезду Прикол-звезда, а в Томской губернии она была известна под именем Кол-звезда. С какого-то времени астральная природа Колы соединилась и с солнечным культом, поскольку в русском языке слово кола/коло вобрало и сохранило значения большинства главных солярных символов: коло – это «круг, колесо, дуга», а также –«окружность, обод», «повозка на колёсах, телега». Перечисленные предметы относятся к общеизвестным атрибутам или символам солнца, сохранившимся в обрядах, фольклоре, народном искусстве. В русской, малоросской и белорусской традициях празднование зимнего торжества в честь декабрьского солнцеворота носило имя Коляды. Интересно отметить, что у болгар месяц декабрь носил название коложег.
Имя Колы в русском языке легло и в основу слова колесница. Обозначение созвездия Большой Медведицы как колесницы или воза/повозки было выявлено у многих индоевропейских народов. В «Ригведе» колесница ассоциируется с ритой: «сверкающая колесница (вселенского) закона». Термин рита в арийской традиции является одним из наиболее древних индоевропейских терминов для обозначения организующего принципа, благодаря которому из Хаоса возникла Вселенная. В ряд определений многозначного понятия рита входят такие как круговращение или движение регулярного и циклического характера, ибо рита являлась законом круговращения вселенной, обеспечивавшим правильность функционирования природы и человека.
Но и в русском языке лексема кола- входит в такие понятия как коловорот или коловращение, то есть круговорот, непрерывное вращение, вихрь – те же образы первозданного созидательного хаоса. Таким образом, семантика, содержащаяся в древнерусском имени Колы, связывает это имя с ведийским вселенским законом риты, т.е. и в имени Колы заключается основополагающая идея индоевропейского мировоззрения. Неслучайно, что колесница как зримое воплощение вселенского закона и высшей организующей силы сделалась постепенно атрибутом ряда божеств у многих индоевропейских народов, прежде всего, божеств солярного культа. В своих исследованиях я пришла к выводу о том, что пронизанное солнечной символикой имя Колы – колесницы выступало в русской традиции одним из обозначений солнцебожества. А поскольку древние русы, как и арии, являлись в начальные периоды своей истории солнцепоклонниками, естественным было и отмеченное широкое распространение топооснов кола-/кол-.
Следовательно, топонимы с топоосновой кол-/кола остались от древнерусских солярных культов, в них отразилось древнерусское религиозно – мифологическое наследие, т.е. тот индоевропейский субстрат, следы которого с помощью имени Колы прослеживаются на всём евразийском пространстве от Балтики до Алтая. Их изучение помогает выявлению того древнего культурно-генетического пласта, который запечатлелся в древнерусской космогонии. Но, кроме того, имя Колы содержит один из ключей к пониманию природы схожести части русских и сибирских солярных мифов. Данная схожесть уже какое-то время тому назад привела меня к мысли о том, что предки русских и предки части нынешних народов Сибири и Севера имели в древности периоды, когда они были связаны в рамках единой сакральной общности с Солнцем как главным божеством (Грот Л.П. Солярные культы в древнерусской традиции и у народов Сибири: анализ топонима Кола // Культурологические исследования в Сибири. 2009, №2 (28). С. 56-65; Грот Л.П. Древнейшие традиции этнокультурного взаимодействия на евразийском пространстве: солярные культы // Культура как ресурс социально-экономического развития. Улан-Удэ, 2010. С. 278-287).
Причем не только – сакральной общности. В первой статье о чуди я напоминала о том, что в русской устной традиции сохранилось название «Подсолнечное царство»/«Солнечное царство»/«царство под Солнцем» (т.е. царство под Колой), которое легко накладывается на указанную территорию и говорит о том, что гигантская древняя полития славянорусов-солнцепоклонников, очертившая словно солнечным лучом территорию от Кольских гор на Северном Кавказе до многочисленных Коло-гор на Кольском полуострове, а также от Колывани на Балтике до Колываней на Алтае (почти современная Россия), была создана ими в полиэтнической среде, объединившей представителей индоевропейской и алтайской языковых семей на основе единого мировоззрения – солнцепоклонства, бывшего «визитной карточкой» именно носителей ИЕ. Поэтому, вероятно, и название древнейшей политии славянорусов было выбрано не по имени титульного, т.е. самого крупного этноса, а по имени их великого бога – Солнца. В русской устной традиции образ Подсолнечного царства обнаружил удивительную укорененность и вплоть до XVI в. выступал народным синонимом для Русского государства (см. например, Веселовский А.Н. Сказание о красавице в тереме и русская былина о Подсолнечном царстве // Журнал министерства народного просвещения. СПб., апрель 1878. C. 183-238. В статье ссылки на «Песни, собранные П.Н.Рыбниковым», изданные в четырех частях. Петрозаводск, 1861-1867. III. С. 319-328).
В этом ключе ни древнерусские солярные культы, ни солярные культы народов Сибири и Севера не изучались, хотя и та, и другая тематика имеют достаточно богатую историографию. Но древнерусские солярные культы изучаются в рамках общеславянской мифологии, а солярные культы у народов Сибири рассматриваются как автохтонные представления этих народов, т.е. каждый – в своем отдельном мире. Родственные черты в древнерусских и сибирских солярных (даже шире – космологических) традициях, давно обратившие на себя внимание учёных, объясняются как отголоски «общей для всех народов стадии мезолитическо-неолитического охотничьего и оленеводческого быта» или как влияние финно-угорского субстрата на русских, если речь идёт о севере Восточной Европы (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1997. С. 100). Однако с помощью стадиального подхода пока не удавалось удовлетворительно объяснить все многообразие схожих черт в древнерусской космогонии и космогонии народов – носителей урало-алтайской семьи языков.
Идея финно-угорского субстрата в Восточной Европе, как я показываю в своих работах, восходит к шведскому политическому мифу, а не к научному источнику, отсюда и все трудности современной науки в изучении начального периода российской истории и генезиса российской полиэтничности. Пример с Колой демонстрирует, что вместо богатства и сложности религиозно-мифологического наследия мы получили одну «рыбную реку».
В контексте данной статьи важно показать, что Кола имеет связь и с чудью через культ Велеса, олицетворявший и солнцепоклонство. Многочисленные топонимы, варьирующие имя Волоса/Велеса, приведенные в первых статьях о чуди, часто выступают в окружении топонимов с топоосновой кол-. Одним из примеров может послужить название Вологда – река и город на реке. Правда, наука, связанная долгом на Русском Севере отыскивать финно-угорские этимологии, предлагает вепсское происхождение слова Вологда от древневепсского valgeda – белый. Но я такой обязанностью не связана, поэтому вижу связь топонима Вологды (согласно словарю П.П.Семенова, Вологда или Вологода), где корень вол-, с топонимами, рожденными именем Волоса/Велеса. В Вологодской области есть деревня Волшницы (а в Тверской губернии – Волшница). Волшница, согласно современным толковым словарям, это – место, где совершались предсказания жрецом-прорицателем. Волшница-Волшницы – почти Влашичи, но женского рода. Поэтому ритуалы на волшницах совершались, наверное, не жрецами, а жрицами. И именно в Вологодской области наблюдается особое скопление гидронимов с основой кол-. В частности, это реки Колба, Колпь и ее приток Колодинка, далее Колошма, Колпица, Коленьга, Колодня, Колоденка (исток – озеро Колоденское), Кольдюга. Стоит вспмнить, что в северных говорах есть волохница как речка без устья, уходящая в тундру. Интересно также, что в Вологодской области на берегу реки Колпи есть деревня Перунь, а Колпь впадает в р. Волочну, в этом же районе есть урочище Волосово, а севернее Колпи – болото Волхово.
Идолы Волоса были известны на территории от северорусских земель до Владимиро-Суздальской и Ростовской земель вплоть до X-XI вв. И там же, где находились капища Волоса, имелись и гидронимы с основой на кол-/коло-. Например, Волосов во имя святителя Николая Чудотворца женский монастырь Владимирской и Суздальской епархии, созданный, по преданию, на месте капища Волоса, находился на р. Колочке – притоке Колокши (впадает в Клязьму). По преданию, образ свт. Николая неоднократно покидал храм и «являлся на дереве, висящим на волосах». Но у отмеченного топонимического «союза» Кола-Волос просматривается и связь с чудью. В Ростове Великом был Чудской конец – и там стоял идол Велеса: «…чудьскы конець поклоняхоуся идолу каменоу» (из жития Авраамия Ростовского). На месте идола, по преданию, был возведен Богоявленский Авраамов монастырь – один из древнейших монастырей России, по имени преподобного Авраамия, «сокрушившего» Велеса. В этих же местах в 991 году был заложен собор Успенья Божьей Матери, «от древес дубовых», т.е. деревянный. Он находился неподалеку от притоков Волги – Большая Колокша и Малая Колокша. Здесь же в Ярославской области протекает и вышеупомянутая река Колба. Еще один пример. Историк и известный исследователь российской исторической географии Н.П. Барсов отметил к югу от Тихвина на реке Воложбе погост Колбежицкий, а вблизи – село Чудский конец (Барсов Н.П. Очерки русской исторической географии. География начальной (Нестеровой) летописи. Варшава, 1885. С. 226).
Приведенный анализ топонимов с топоосновой кола-/коло- вкупе с анализом топонимов, образованных от теонима Волос/Велес и обнаруживающих связь с этнонимом чудь, показывает, какой гигантский пласт информации по древнему периоду русской истории исчезает при вторжении в нее утопии, в частности, при попытке толковать индоевропейскую субстратную топонимику севера Восточной Европы, исходя из финно-угорских языков.
Кастрен был талантливым лингвистом. Многие его исследования в этой области, по свидетельству современных ученых, и по прошествии полутора столетий не утратили своей научной ценности. Но привнесенные им в российскую историческую географию стереотипы шведского политического мифа оказали на науку самое деструктивное влияние. «Земля есть книга, где история человеческая записывается в географической номенклатуре», – справедливо подчеркнул один из русских исследователей XIX в. Н.И. Надеждин (Надеждин Н.И. Опыт исторической географии русского мира. СПб., 1837. С. 3). Да, земля – есть книга, но ее нельзя читать вверх ногами – получишь сапоги всмятку.
Идею финно-угорского субстрата в восточноевропейской топонимики развивал и такой финский фольклорист и этнограф как Даниель Европеус (1820-1884). Но рассматривая работы этого финского исследователя, стоит, прежде всего, отметить, что уже у него обнаружилась проблематичность толкования «географической номенклатуры» Русского Севера из финских языков, причем проблематичность эта была как научного, так и политического характера. В последнем нет ничего удивительного, поскольку финно-угорский субстрат в Восточной Европе – часть политического мифа, и в этой своей сущности будет обязательно проявляться, что мы видим и сегодня.
Разумеется, Европеус не отказался от идеи позднего появления русских на восточноевропейском севере. В его статье «К вопросу о народах, обитавших в средней и северной России до прибытия славян» красной нитью проходят такие формулировки как «нерусские названия дославянского периода» или «дорусские названия» относительно топонимики нынешнего Северо-Запада России. Но Европеус уже высказывает несогласие с тем, что эти «нерусские» названия дославянского периода в северной и средней России имеют исключительно финское происхождение и пытается доказать, что первопоселенцами во многих областях, которые наука «отводила» финнам, было угорское население.
И вот очень интересно, что в качестве аргументации Европеус приводит тот довод, что отстаивание финского происхождения указанных топонимов исходило от тех, кто «…стараясь возбуждать по возможности более враждебное настроение мыслей между Венграми, Финнами и Эстами, с одной стороны, и Русскими, равно как и другими славянскими народами, с другой, утверждают, что Русские, как будто первоначальные и вековечные враги Финнов, вытеснили их из средней и северной России в тот суровый северо-западный край, где они и теперь еще живут. И это они утверждают, не взирая на то, что хорошо знают, что названия местностей собственно финские к югу почти не простираются далее нынешних пределов собственного финского и чудского племени. К востоку эти названия в Архангельской губернии простираются до низовья Двины и по реке Пинеге, но не далее. Около этих рек они смешаны с названиями югорского происхождения» (Европеус Д. К вопросу о народах, обитавших в средней и северной России до прибытия славян // ЖМНП, 1868. С.56-60).
Таким образом, идея о насильственном вытеснении финнов в ходе славянской колонизации (у Шёгрена это прямо-таки война русских князей против финского населения!) и о русских, якобы завоевавших северо-западный край, проистекшая из диссертации А. Скарина, стала со временем размываться отсутствием аргументов, на что и обращает внимание Европеус. Единственным поводом для закрепления этой идеи Европеус считает политику, которую сегодня назвали бы русофобской, поскольку она возбуждала, по словам Европеуса, «…враждебное настроение мыслей между …Финнами и …Русскими». Очень неглупая догадка, поскольку коренная идея шведского политического мифа именно в том и заключалась!
Однако просто заменив финнов на угров, и Европеус недалеко ушел от этого мифа. Так, он сообщает, что в справочной литературе встречается несколько тысяч (!) гидронимов с нерусскими названиями. В числе «дорусских» гидронимов Европеус называет реки Вычегда, Печегда, Вологда, Судогда, Шижегда, или же Вышера, Кашира, Нившера, или Печенга, Мехренга, Нименга, Лапшенга, озера Котростыр, Линнидер, Пудор, Имандра, Кезадра, Неведра и пр. Название Вологда/Вологода я бегло рассмотрела выше – это, без сомнения, древнерусский гидроним. Варианты вепсской этимологии выглядят для него совершенно вымученными, что признается и в современной научной литературе. Здесь уместно напомнить, что в «нерусских» до сих пор числится и имя Волги (в общем-то, однокоренное с Вологдой): побыв какое-то время с финской этимологией, имя Волги было наделено балтской этимологией (о лингвистической эквилибристике вокруг гидронима Волга см. здесь).
А.И. Соболевский среди древних индоевропейских гидронимов (он их условно определяет скифскими) называет, в частности, такие как Вычегда, Судогда (бассейн Клязьмы), Печегда, Печенга. Гидронимы с окончанием на -ра (Кодра, Котра, Нодра) зафиксированы в средней и южной России, речка Чечора в Москве повторяется как название речек в Могилевской, Орловской и Тульской губерниях (Соболевский А.И. Названия рек и озер Русского Севера. М., 1927. С.13,19, 25). Свои исследования Соболевский сопровождал выводами о том, что главная масса изученных им топонимов Поволжья и Севера «не объясняется при помощи финских языков». Поэтому, хочется добавить, наука должна всерьез заняться пересмотром «географической номенклатуры» и реально проверить, что останется от продекларированных «нескольких тысяч» (!) нерусских названий на восточноевропейском севере.
Но вернемся к Европеусу. Он считал, что финские названия, «встречающиеся на восток от Нарвы, простираются на юг не дальше как верст тридцать ниже Финского залива и его притока из Ладожского озера. …В прибрежьях Северной Двины встречаются они в смешении с древне-остяцкими названиями. Мы имеем достаточно причин предположить, что Финны заняли низовья Северной Двины после Остяков». Доказательством локализации финнов на Северной Двине для Европеуса служит производимая им этимологизация гидронима Северная Двина из финского языка: «…ясно говорят о финском населении по реке Вино (Winå – Двина, по фински Wienan-joki)…» (Европеус Д. К вопросу о народах, обитавших в средней и северной России до прибытия славян // ЖМНП, 1868. С. 56-60).
Вот совершенно очевидный пример того, что идея финно-угорского субстрата на восточноевропейском севере покоится не на объективном изучении топонимики, а на неподтвержденном фактами убеждении, что Fenni и Estones населяли Северо-запад задолго до русских. Соответственно, трактовка общеизвестного индоевропейского гидронима Двина, как финское Wienan-joki показывает, что и остальной анализ Европеусом северной гидронимики опирался только на веру в то, что любому гидрониму в Обонежье достаточно просто подобрать хоть какое-нибудь, пусть самое умозрительное, соответствие в финском языке.
Или из другой работы Европеуса: «…вся древняя и новая область этой Обонежской Чуди не имеет никакой примеси местных имен не чисто финского происхождения, разумеется, – за исключением появившихся впоследствии (выделено мной – Л.Г.) русских названий. Сюда относятся окрестности южных притоков Свири и Паши. И названия этих самых рек принадлежат собственно к олонецко-финским и только более или менее изменены русскими; так Свирь, по олонецки-фински собственно Sűväri – глубокая, Оять, правильнее Ajatti – несущаяся и Паша Paksujoks – густая, то есть мутная; в верхнем течении обеих последних рек еще до сих пор живет первобытная финская Чудь. Точно также Онежское озеро, в старину Анизское, по-фински Äänis-järvi, «голосистое», то есть бушующее озеро, от ääni, голос (следовательно, Онего-озеро есть не коренная, а напротив позднейшего образования)…» (Европеус Д. Несколько соображений о древних обитателях Европы. По поводу раскопок в древней финско-угорской области // Отдельно отпечатано из Известий И.Р.Г.О., т. XV, вып. 5 С. 2)
О названии Онего-озера разговор шел ранее, а относительно гидронима Свирь и его принадлежности к олонецко-финским названиям сходу можно указать в Белоруссии на озеро Свирь (Мядельский р-н) и севернее его – на озеро Свирнище. Но так далеко финские деятели культуры не заглядывали: поле их исследований ограничивалось пределами шведского политического мифа. Хорошей иллюстрацией этой ограниченности служат параллели из санскрита, которыми со мной любезно поделился А.Е. Федоров и которые лишний раз демонстрируют, как надо искать этимологию гидронимов Русского Севера. Привожу часть из предложенных А.Е. Федоровым примеров:
Savara – вода; «Разнообразный» (эпитет Шивы);
Suvīra – очень смелый, мужественный, героический; герой, воин;
Suvīrya – очень сильный или мощный; мужество, доблесть; сила;
Suvŗt – двигающийся (букв. «крутящийся») легко (о колеснице);
Svara – голос, звук;
Svāra – звук, шум, всхрапывание (коней);
Svarga – передвигающийся в небе; ведущий на небо, к свету; небесный, божественный; небо; небеса, обитель света и богов; Сварга (назв. одного из 7-ми миров традиционной индийской космогонии), (особ.) Небо света или Небо Индры, Царя богов;
Svarus – молния;
Svaru – большое бревно, столб, (особ.) жертвенный столб; (ср. «свая».) – ср. svojas – обладающий большой силой, очень сильный; очень могущественный, Svāyasa – сделанный из хорошего металла (о мече, ноже и т.п.), Svāyatta – зависящий только от себя самого, контролирующий себя сам;
Sviṣṭa – правильно принесённый в жертву; хорошо прославленный; правильное жертвоприношение, угодная жертва;
Sviṣṭi – успешное жертвоприношение, македонск. sвизне – ударить, треснуть;
Русск. «зверь», «свирепый», «свирель»;
Śva – идти, двигаться; изменяться, надуваться; раздуваться, увеличиваться в объёме.
Анализ топонимики не является основной темой данной статьи, поэтому ограничусь приведенными примерами и продолжу рассказ о Европеусе. Как было отмечено выше, и Европеус, просто заменив финнов на угров, недалеко ушел от этого мифа. И эти его идеи живут и занимают воображение некоторых современных исследователей. Писатель из Петрозаводска Агапитов В.А. в статье «Были ли угры в Заонежье?» вновь обращается к концепции, предложенной Европеусом, и вслед за ним отыскивает в Заонежье следы топонимики, которую, по его мнению, можно объяснять из языка хантов или манси, при этом изумляя читателей сообщением, что даже русское название Онежского озера – Онего – созвучно мансийскому слову яниг – большой. Ну, и что? – хочется спросить. Созвучно, а дальше что? Но почему-то считается, что достаточно воспрянуть, отыскав «дорусское» созвучие русскому гидрониму, и на этом многозначительно замереть.
Многолетние усилия доказать наличие финно-угорского субстрата Восточной Европы значительно осложнили исследования в области исторической географии и внесли изрядную путаницу в источниковедческие и исторические исследования русской истории. Одним из негативных результатов явилось превращение славянорусской чуди в «эстонские племена». Были отторгнуты источники, из которых явствовало, что слову чудин/чудъ, зафиксированному в южнославянской языковой среде, соответствовало значение великан. Во второй статье о чуди я прихожу к выводу о том, что если южнославянское чудин образовано по аналогии с южнославянским русин, тогда чудъ сравним с общеславянским рус. Русин и рус в русском языке дают этноним русь женского рода. Следовательно, таким же образом из славянских чудъ и чудин должен был в русском языке образоваться и этноним женского рода чудь, в котором и грамматическая форма, и этимология славянские, присутствие финно-угорских языков никак не просматривается.
Ранее я уже показывала фонетическое и семантическое родство южнославянского чудъ и, соответственно, русского слова чудь с санскрит. cuda [чуда] – кончик, вершина и kuta [кута] – вершина, пик, наивысшая точка, имеющими значения высоты, возвышенного положения над окружающими предметами. Очень важным является семантическое родство санскр. cuda/kudu с русскими словами, имеющими корень куд-: «кудесник» (чудесник) – волхв; «кудесить» – волховать, колдовать, ворожить; «кудеса» – чудеса; «кудеса» – название святок с переодеванием; «кудъ» – чёрт, бес, поскольку эти значения уже на более широком семантическом поле роднят чудь с волотами, которые являлись иносказательным прозвищем божества Волоса/Велеса как волхва и кудесника. Фонетическое родство македонских и словенских слов, имеющих значения эмоционально возвышенного состояния, с русскими понятиями чудеса и кудесник дополнительно подкрепляет отмеченную связь. Выявленное семантическое родство названия чудь с древнерусскими волотами, а также связь этого слова с кругом понятий, означавших колдовство, волхование и др. прочно привязывает чудь к русской языковой традиции, а параллели в санскрите и южнославянских языках говорят об архаичной природе этого слова в ИЕ, т.е. задолго до появления в Восточной Европе носителей финно-угорских языков. В продолжение этих рассуждений следует подчеркнуть, что чудь было самоназванием одного из славянорусских племен, согласно «Сказанию о Словене и Русе».
Но с укоренением в российской науке взгляда на чудь как на «эстонские племена» этноним чудь превратился в экзоэтноним или, скорее, в экзопрозвище, что видно из рассуждений Н.П. Барсова в его «Очерках исторической географии»: «Чудь – следует считать чисто Славяно-русским словом для обозначения Финнского племени. Оно до сей поры живет в народе и имеет варианты: чудаки, чудоки, чужаки…». Как видим, в XIX в. от истории имени чудь стал отрезаться весь начальный период и, следовательно, была уничтожена связь этого слова с древнерусскими волотами, с такими понятиями, как колдовство, волхование, а во внимание начали приниматься явно очень поздние значения, отпочковавшиеся в процессе лексического развития от таких вариантов «кудеса» – чудеса, в частности, от варианта «кудеса» как названия святок с переодеванием, т.е. с принятием чудесного, но также чудаковатого облика. Однако эти поздние значения отражают самостоятельную жизнь слова уже как филологического феномена, не имеющего прямой связи ни с именем чуди, ни с самим летописным народом чудь.
В завершение этой статьи надо сказать, что вслед за исторической географией идея финно-угорского субстрата стала влиять и на археологические исследования в России, о чем будет рассказано в продолжении…
Лидия Грот,
кандидат исторических наук
Перейти к авторской колонке
| Проекты Академии ДНК-генеалогии – это новый взгляд на историю наших предков, исследование прошлого всех народов России, выпуск книг, организация научных мероприятий и многое другое. Исследования в области ДНК-генеалогии не только серьёзно продвигают науку, но и показывают обществу жизненно важные ориентиры – кто мы, откуда и куда движемся дальше. Если Вы – сторонник развития ДНК-генеалогии, то приглашаем Вас стать членом Академии ДНК-генеалогии. Мы вместе делаем историю! |
