В дискуссии о русской смуте 1917 года (здесь и здесь) мы с Лидией Грот, расходясь в ряде моментов, тем не менее пришли к общему выводу: Россия на том переломном отрезке сделала выбор в пользу социализма. Речь, по сути дела, шла лишь о том, каким будет путь к нему – большевистским, эсеровским или военно-диктаторским (Корнилов, напомню, планировал включение в свою Директорию Г.В. Плеханова).
Вы никогда не задумывались над феноменом привнесения лексическим единицам через связанные с ними события или явления положительных либо отрицательных коннотаций? Одно из наименований полыни – чернобыль, давшее название небольшому украинскому городку, вот уже четверть века ассоциируется с самой страшной техногенной катастрофой в истории планеты. Таких примеров можно привести великое множество. Слово социализм у кого-то вызывает мрачные воспоминания о пустых прилавках времён позднего застоя, а у кого-то – о репрессиях 30-х годов. У «творческой интеллигенции» это слово не в чести из-за того, что при социализме приходилось снимать фильмы и писать книги о доярках и пастухах, а не о «Sex, Drugs & Rock’n’Roll». Национал-консерваторы с болью и гневом приводят цифры жертв красного террора в годы гражданской войны. Эмоции перехлёстывают через край, зачастую не давая посмотреть на вещи трезвым и непредвзятым взглядом, проанализировать сами понятия, а не связанные с их дальнейшей извращённой интерпретацией явления.
Попробуем дать слово тем, кого в симпатиях к «красному проекту» вроде упрекнуть сложно – многократно обвинённым советской историографией в крайней степени реакционности деятелям и сторонникам Союза русского народа и близких к нему организаций.
Само слово «социализм» у них тоже было не в чести, ибо в то время оно оказалось накрепко связанным с кровавой смутой 1905 года. Теорию Маркса они считали прямым порождением деградирующего западного общества, эдаким «зубом мудрости» в акульих челюстях капитализма (что, кстати, абсолютно соответствует воззрениям самого Маркса). Но если смотреть не на терминологию, а на суть… Вот какими словами, например, характеризовал в стенах Государственного Совета столыпинскую аграрную реформу граф Олсуфьев:
Несомненно, этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность всё спасёт, что нужно создать в противовес нашему невежественному, тёмному, анархическому часто крестьянину-общиннику – сытого консервативного просвещённого буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию… Я считаю этот принцип глубоко антинациональным. Народ русский до сих пор свято верует в Высшую Верховную Власть как защитницу слабых, и если он убедится, что это не так, то в сердцах многих миллионов простых людей настанет горькое разочарование.
В программах правых организаций фигурировали следующие тезисы: «защита трудящихся и обремененных маленьких людей от произвола и порабощения капиталу», «удовлетворение крестьянской земельной нужды там, где она сказывается с особенной остротой, должно быть поставлено в первую очередь всеми средствами, имеющимися в распоряжении государства», «улучшение положения рабочих и избавление их, при помощи законов, от эксплуатации со стороны хозяев и подрядчиков». Декларировалась необходимость максимального снижения налогов, строительства учебных заведений.
Председатель астраханского отделения СРН Нестор Тиханович-Савицкий предлагал следующий пакет мер для решения «рабочего вопроса»: сокращение рабочего дня до девяти часов, поэтапное увеличение непрерывно длящегося отдыха за счет уменьшения рабочего дня в субботу, государственное страхование, организация на предприятиях бесплатных для рабочих и служащих больниц и библиотек, развитие охраны детского и женского труда, устройство при фабриках и заводах яслей и предоставление работницам времени для кормления детей, обеспечение комплекса мер по совершенствованию санитарно-технической безопасности, запрет обязательных сверхурочных работ, запрет выдачи заработной платы товарами.
Особое внимание стоит уделить трудам таких заметных теоретиков правого лагеря, как Сергей Шарапов и Александр Нечволодов. Шарапов предлагал отречься от денежной системы, основанной на золотом стандарте, как неприемлемой для России. По его мнению, настоящие деньги – это «орудие христианской помощи народному труду, предприимчивости и сбережению», такие деньги могут быть только бумажными. Шарапов считал, что право эмиссии может принадлежать только государству в лице центрального государственного учреждения. Величину денежной массы должна регулировать «государственная экономическая политика, становящаяся добросовестным и бескорыстным посредником между трудом, знанием и капиталом». Только единая эмиссионная система и разумное регулирование денежного обращения способна в совокупности создавать «бумажные абсолютные деньги» в любом количестве, которые и идут на пополнение «всенародных, мирских или государственных запасных капиталов».
Признаками недостатка денег в природе Шарапов называл высокий процент за наём денег и обесценивание труда, излишка же – развитие промышленной спекуляции, появление дутых или заведомо неблагонадежных предприятий, обесценение денежной единицы, неравномерный рост цен. Сергей Фёдорович не был противником частной инициативы как таковой, но утверждал, что частная предприимчивость не должна подменять собой государственное творчество, общественную власть. Самодержавное государство хорошо тем, что «ограничивает всякую возможность хищной, спекулятивной наживы, не дает возможность возникнуть Ротшильду и такой непомерно растущей, безнравственной и погибельной власти». Многие из идей Шарапова были реализованы в ходе советской реформы кредитной системы в 1930-1932 годах.
Схожие мысли выражал и Нечволодов в своём аналитическом труде «От разорения к достатку»:
Привлечение иностранных капиталов в государство сводится: к эксплуатации этими капиталами отечественных богатств и рабочих рук страны, а затем и вывоза заграницу золота, приобретённого в стране за продажу продуктов производства. При этом, общее благосостояние местности, где возникают крупные капиталистические производства, обязательно понижается, по законам, выведенным Генри Джоржем в его «Прогрессе и бедности»…
Разумная денежная система должна быть основана на следующем: Делание и установление денежных знаков, составляет исключительную прерогативу государства, так как знаки эти служат для производства в нём операции обмена и выпускаются в том количестве, которое необходимо для страны, а потому должны изготовляться из такого товара, который отнюдь государству не приходилось бы брать в долг, да ещё в добавок на невыразимо тяжёлых условиях. На практике – это сводится к бумажным деньгам, невыразимым на золото.
По словам Нечволодова, установление системы бумажных денег приведёт к тому, что
Сразу и навсегда прекратятся все внешние займы и дальнейшее ее закабаление иностранным капиталом. Россия постепенно станет тем, чем она и есть в действительности, то есть богатейшей страной. Капиталистическое хозяйство, которое искусственно прививалось у нас за последние 50 лет, постепенно заменится хозяйством, основанным на принципах коллективизма и кооперации. Исчезнет мало-помалу пропасть между работодателем и работником. Всякий участник производительного труда будет сознавать себя пайщиком общегосударственного хозяйственного предприятия, интересы которого совершенно тождественны его личным. Благодаря достатку в деньгах можно будет поставить наше земледелие на должную высоту…
Подмечает Нечволодов и лукавство авторов «Капитала», которые, «призывая пролетариев всех стран к борьбе с существующим порядком и капиталистами, под последними разумеют только землевладельцев и фабрикантов, но ни слова не говорят ни о банкирах, ни о биржах».
Уместно будет вспомнить и осторожную концепцию главы Особого отдела Департамента полиции Зубатова, названную остряками «жандармским социализмом» – самодержавие как гарант социальной гармонии, необходимость глубоких социальных перемен через эволюцию, а не революцию, организация профсоюзов под опекой государственных структур. Но наиболее чётко и недвусмысленно, не пугаясь даже запретного для многих слова, выразил свои мысли великий русский мыслитель Константин Леонтьев:
Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны – и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу… Я скажу даже больше: если социализм не как нигилистический бунт и бред самоотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать… этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации – не может никто кроме монархического правительства.
Царь и социализм – заоблачно, но как-то очень по-русски! Зубатов, Леонтьев, Нечволодов, Шарапов, многие другие выдающиеся общественные деятели, включая Менделеева – все они разнились в частностях, по-разному называли свои воззрения, но сходились в одном. В том, что гармоничным в России может быть только государство, основанное на идеалах социальной и нравственной справедливости. Любое другое рано или поздно будет отвергнуто, как организм отвергает неумело пересаженный плохим врачом донорский орган.
Станислав Смагин, политолог
Перейти к авторской колонке
P.S. После диалога в комментариях с пользователем ulmerug считаю необходимым внести маленькое дополнение. Собственно, мысль, которую я хочу озвучить, и так присутствует в статье, но она крайне важна (причём не только для конкретного материала, но для чёткого определения инструментария общественно-политических дискуссий в целом). Поэтому лишний раз недвусмысленно сформулировать её не грех. Суть вот в чём. Надо чётко различать:
1.) Идеологии и доктрины в их первоначальном виде, сформулированном основоположниками.
2.) Недобросовестных последователей, криво и ошибочно развивавших эти доктрины либо вовсе данными доктринами лишь прикрывавших свои неприглядные деяния (как отличить корректных последователей от некорректных – отдельный вопрос, каждый случай надо рассматривать отдельно), а также деятелей, ввиду размывания на каком-то этапе истории по тем или иным причинам понятийного аппарата политической науки, наклеивших на себя ярлык, к которому реально отношения не имеют.
3.) Нередко выдающиеся мыслители, имеющие претензии к субъектам из предыдущего пункта, автоматически переносили отношение к ним на первый пункт, что ещё более запутывало картину. Теперь люди судили об идеологиях не по пункту 1, а по пункту 2, опираясь на авторитетное мнение пункта 3 – или и вовсе ограничиваясь им одним.
Примеров путаницы, к которой приводит подобная ситуация, великое множество. Так, многие российские обыватели до сих пор судят о сути либеральной демократии, глядя на ЛДПР Жириновского – хотя по программе и риторике лидера (опять-таки, не путать с реальными делами!) это типично правая, национал-консервативная партия. И наоборот, правыми у нас с начала 90-х стали именовать себя либералы. Фашизм, изначально в исполнении Муссолини бывший всего лишь идеей умеренно-тоталитарного государства, построенного на корпоративизме и патернализме (при этом практически без намёка на национализм), накрепко пристегнули к нацизму, и теперь попытки разделить эти понятия хотя бы в научных дискуссиях… приравнивают к апологетике фашизма!
Получается как в анекдоте: «Правда, что Петров выиграл «Волгу» в лотерею? – Все верно. Только не Петров, а Иванов. И не «Волгу», а сто рублей. И не в лотерею, а в карты. И не выиграл, а проиграл». Умение отличать Петрова от Иванова (и главное, желание их различать) должно быть присуще любому здравомыслящему человеку участвующему в мало-мальски содержательном диспуте.
Станислав Смагин
