В предыдущих статьях о древнерусском солнцепоклонстве (раз, два) было показано, как топонимы с основой кола- словно солнечным лучом очерчивают гигантскую территорию от Кольских гор на Северном Кавказе до многочисленных Кола-гор на Кольском полуострове у «Океана – Моря Студеного», а также от Колобжега и Колывани на Балтике до Колывани на Алтае. Вряд ли это результат скудости фантазии или пустая прихоть наших предков.
Можно допустить, что именем Солнечного божества как маркером отмечались пределы пространства, сакрально организованного на основе солнцепоклонства, т.е. это имя отмечало некую гигантскую политию древности, преданную забвению современной наукой. Однако древнерусская народная традиция сохранила память о Подсолнечном царстве, сейчас ушедшем в небытие. Может быть, имя Колы и стояло на страже его границ? Более глубокое изучение русской солярной мифологии поможет осветить многое в древнейшей истории нашей страны. Следовательно, есть основание продолжить рассмотрение древнерусского форманта кол-/коло- и его вариантов, сохранившихся в Сибири вплоть до Алтая.
Начнем исследование вновь от полуострова Колы, ландшафт которого испещрен топонимами с основой на кол-/коло-. Следуем на юго-восток от него, по пути в Сибирь минуем летописную Колопермь и реку Колву, затем Колыванский камень как сохранившееся в народной традиции название Урала – название, практически сходное с Кола – горами на Кольском полуострове и с Кольскими горами на Кавказе; далее через Урал – Колыванский камень встречаем такие названия как Колыванская дорога и Колыванский ключ, Колывани Западной Сибири, например, Колывань (Чаусский острог) в Новосибирской области. Добираемся до Алтая, где есть Колывань камнерезная – старейший центр горно-металлургической промышленности и камнерезного дела Алтая, имя которого соединяется там с гидронимами: озеро Колыванское и речка Колыванка, и с хоронимами: Колыванский хребет и Колыванский увал (сопка, холм), т.е. с теми топонимическими формами, которые, по наблюдениям ученых, отличаются особой консервативностью и могут хранить следы архаичной культурно-языковой традиции. Эти названия давно привлекали внимание топонимистов. Краткий экскурс в историю изучения названия Колывань хорошо освещает те препятствия, которые стоят на пути реконструкции древней истории русов, начальный период которой я отношу ко времени локализации ариев на юге Восточной Европы.
Известный исследователь Алтая М.Ф. Розен (1902-1989) писал, что многие топонимисты до самого последнего времени считали, что имя Колывань являлось местным сибирским, дорусским, но сейчас не вызывает никакого сомнения, что это имя принесено в Сибирь русскими.1 Однако признание того, что имя Колывань было принесено в Сибирь русскими, отнюдь не сделало Колывань русским именем. Согласно утвердившейся в науке гипотезе, русские принесли в Сибирь… финно-угорское имя из эпоса «Калевала» и буквально усыпали им весь свой путь до Сибири. Для того, чтобы понять, как наука могла додуматься до такого, следует вернуться в первую половину XIX века, когда интенсивное развитие получило изучение финского культурного наследия.
На волне пробуждения национального самосознания в Финляндии в первой четверти XIX века сложилась плеяда финских деятелей культуры, которые посвятили свою деятельность изучению финского языка, финского фольклора для того, чтобы показать место «финского племени» во всемирной истории. В немалой степени этот энтузиазм подогревался утвердившимся в европейской культуре принципом, рождённым в эпоху Просвещения: считать главным цивилизационным признаком наличие национальной письменной культуры, выраженной в памятниках письменности, а народы, письменных памятников не имевшие, отодвигать в разряд «неисторических» и стоящих вне цивилизационных процессов. Тем самым одним махом обездоливались в плане их исторической роли многие европейские народы, культура которых развивалась и хранилась в лоне устной традиции – к таким народам относились и финны.
Издание «Калевалы» знаменитым финским фольклористом Элиасом Лённротом в 1835-1849 гг. показало европейскому сообществу, что памятники устной традиции ничуть не менее ценны, чем памятники письменной традиции. «Калевала» сыграла большую роль в привлечении внимания европейской общественности к проблемам культур финно-язычных народов. Она укрепилась благодаря деятельности финских филологов и фольклористов, таких как М.А. Кастрен (1813-1853), Д. Европеус (1820-1884) и др. Большую известность получили труды Кастрена по сравнительному языкознанию и исторической лингвистике финно-угорских языков, высокой оценки заслужил вклад Европеуса в собирание и систематизацию финского фольклора.
Эти позитивные в культурно-историческом плане процессы имели и оборотную сторону, поскольку именно в их русле сложилась утопическая картина сплошного финно-угорского мира, якобы существовавшего в древности от Саян до Балтики. Она, в свою очередь, была связана с утопиями шведских историков-рудбекианистов, в работах которых впервые была сочинена этническая карта древней Восточной Европы, где финны будто бы жили задолго до появления славян, пришедших сюда поздно и подчинивших местные финно-язычные народы, до этого подчинявшихся «шведо-варягам».
Тогда-то и возникло стремление все топонимы Восточной Европы объяснять если не из шведского, то в любом случае, из финского языка, а в русских названиях – искать какое-нибудь переосмысление из финно-угорских языков. Какие проблемы благодаря этому наследию возникли сейчас перед исследователями многих гидронимов Севера, я писала в предыдущих статьях. Но история названия Колывань занимает совершенно особое место.
Началась эта история с попыток истолкования родственного антропонима – имени былинных героев, богатырей Колывана сын Иванова, Ивана Колывановича, Самсона Колывановича. Известный российский этнограф Всеволод Миллер (1848-1913) стал утверждать в своих статьях, что имя Колыван появилось у русских как заимствование из старых финских сказаний, от героев Калевалы и Калева.
Миллер писал о том, что в некоторых русских былинах упоминается богатырь Колыван. Иногда он действует вместе с Муромляном-богатырем и Самсоном-богатырем. Сюжет этой былины перекликается с былиной о Святогоре-богатыре: названные три богатыря также не могли поднять сумочки переметной – тяги земной и в землю «угрязли». В былине, записанной в Алтайском округе, богатырь Колыван Иванович стоит на заставе вместе с Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем. Имя Колывана, считает Миллер, вошло в русские былины из финских сказаний, где является именем главных богатырей: героев «Калевалы» иногда называют сыновьями Калева, также как и героя эстонских сказаний называют сыном Калева. Руны «Калевалы», напоминал Миллер, в наибольшем количестве были собраны в русской Карелии. Услышав финские сказания о богатыре Калеве, представлялось Миллеру, русское население запомнило его имя и заимствовало его в свой былинный эпос, сделав из родительного падежа имени Калевы/Kalevan имя Колыван.2
С точки здравого смысла, эти рассуждения выглядят неправдоподобно. Давайте закроем глаза и попробуем представить картину, рисовавшуюся воображению Вс. Миллера. Итак, русское население Олонецкой и Архангельской губерний в какие-то времена (Миллер хронологией не озаботился) стало заслушиваться финно-язычными рунопевцами и… Здесь следует остановиться и задаться первым вопросом: на каком языке слушали русские жители северных областей руны «Калевалы»? Переводили ее для них на русский? Но тогда почему эти переводы оказались скрыты от просвещенного человечества? Проходило слушание рунных песен на финском или карельском? Маловероятно. Разумеется, когда разные народы живут бок о бок друг c другом, то какое-то подобие общего языка для общения складывается, однако, это общение происходит на бытовом уровне. Для взаимного же ознакомления с плодами духовной культуры требуется посредничество образованных слоев. Так, первые переводы песен «Калевалы» на русский язык стали осуществляться не ранее 1840 года. Вот тогда, надо полагать, и произошло реальное знакомство русских с карело-финским эпосом.
Но вопросы, подсказываемые здравым смыслом, можно продолжить и далее. Не странно ли, что всего лишь одно имя из карело-финских эпических песен запало в память русских былинопевцев, а другие имена остались совсем без внимания? Былины – специфический жанр, хранилище дохристианских ценностей, часто сакрального содержания, передаваемого языком аллегорий и символов. Эта специфика накладывала отпечаток и на былинные имена: либо они принадлежали собственной сакральной традиции, либо сакральной традиции, воспринятой со стороны, но воспринятой всем обществом. Так в русских былинах появились, например, имена библейские, пришедшие с христианством: Самсон, Илья, Алеша. Вместе с этими именами пришли и библейские сюжеты, часто вплетавшиеся в фольклор. А из «Калевалы», получается, было выхвачено лишь одно имя, вне всякой связи с содержанием?! Вряд ли здесь можно предложить удовлетворительный ответ.
Поэтому естественно будет продолжить, и задать еще один вопрос. Почему при попытке истолковать какое-нибудь видимое созвучие между древнерусскими именами и именами, встречаемыми в фольклоре других стран, с какого-то времени стали исходить из убеждения, что обязательно древнерусское имя является заимствованным. Например, тот же здравый смысл подсказывает, что в саамском эпосе о солнцевой дочери имена богатырей «Колла-парнэ» весьма созвучны древнерусскому имени Колы, поэтому они могли быть заимствованы в саамском эпосе вместе с индоевропейским солярным культом через древнерусскую традицию.
Но здесь время напомнить о том, что здравый смысл перестал быть руководящей линией в российской исторической мысли к середине XIX века, когда норманизм крепчал, а известные российские историки и деятели культуры пропитались идеей о том, что в русской культуре все либо пришлое, либо заимствованное. В 1834 году писатель и историк О.И. Сенковский писал о том, что «история России начинается в Скандинавии… вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле», о том, что восточные славяне утратили «свою народность» и сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что сами шведы смотрели на Русь, как на «продолжение Скандинавии, как на часть их отечества».3 Этот словесный сумбур показывает, что к середине XIX века вымыслы шведской ненаучной историографии XVI-XVII вв. прочно обосновались в российской исторической мысли и с цепкостью, присущей утопиям как паразитическим организмам, стали осваивать древнерусское духовное наследие, область за областью. Отдельно об этом можно прочитать здесь и здесь.
В учебниках по истории, написанных профессором И.К. Кайдановым (1782-1843), уверялось, что в Швеции было «начало нынешнего государства Российского», ибо именно оттуда, мыслилось ему, прибыли варяги-русь, «коим отечество наше одолжено и именем своим и главным счастием – монархическою властью».4 Утопия норманизма объявляла пришлыми и заимствованными из Швеции/Скандинавии не только древнерусские политические и социальные институты, но и памятники духовной культуры Руси, распространяя мысль о том, древнерусская культура «со всеми преданиями» переселилась на Русь со Скандинавского полуострова. Поэтому постепенно все древнерусское летописное и былинное наследие стало провозглашаться заимствованным из исландских саг, скальдических песен и других произведений, «создававшихся в скандинавской дружинной среде» (Е.А. Мельникова).
Чрезвычайное значение в «системе доказательств» норманистов отводилось древнерусским именам собственным, как антропонимам или теонимам, так и топонимам. Собственно, доказательств-то никаких и не приводилось, а все древнерусские имена – княжеские, имена богов, эпических героев и др. – без особых затруднений, прямо-таки пророчески наделялись «древнескандинавским происхождением». «Филологическая эквилибристика» (Н.П. Загоскин) обладала для норманизма силой черной и белой магии, с помощью которой можно было исполнить любое желание. Например, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт еще в XVIII веке высказал уверенность, что древнерусский Перун – это скандинавский Тор, если его имя препарировать таким образом: «Перун – Ферун – Терун – Тер – Тор», а в 1849 году филолог С.К. Сабинин в древнерусском Волосе «узнавал» Одина, переворачивая это имя на свой лад: Волос (Вольс) – Водек – Вуодан – Один.5
Рассказы о подобных смехотворных «научных изысканиях» вполне могли бы дополнить карикатурные сценки из жизни великой Академии Лапуту и Бальнибарби, знакомых нам по «Путешествиям Гулливера». Однако здесь же надо вспомнить, что смех смехом, а ведь эти главы из «Путешествий» являются сатирой Д. Свифта на реальную научную жизнь Англии XVIII в., где наука уживалась с псевдонаучным прожектерством. Аналогичная ситуация наблюдалась и на университетских кафедрах и в академических кругах других западноевропейских стран. Так, например, историческая мысль Западной Европы XVIII века увлекалась вымышленными образами мифологизированной шведской историографии, когда «Атлантида» Рудбека величественно дрейфовала по литературно-историческим салонам. А истоком «Атлантиды», как я писала во многих своих работах, было безудержное фантазирование шведских литераторов и историков на темы о том, какое благое и культуртрегерское влияние оказали предки шведов на Европу в древности.
Начиная с XVII века, например, в Швеции бойко тиражировались рассказы о том, что гипербореи из античных мифов были выходцами из Швеции и, соответственно, культурные импульсы в Древнюю Грецию шли тоже из Швеции. Такие литераторы, как Ю. Буре (1568-1652), его младший современник, шведский филолог и поэт Георг Штэрнъельм (1598-1672) и прочие распространяли идеи о том, что Эллада получила своих богов из Скандинавии, что храм Аполлона был в Уппсале, а за образом Аполлона скрывается Один, что шведского происхождения была и мать Аполлона – Лето/Латона, которая являлась шведской прорицательницей. В русле этих фантазий утверждалось, что все гиперборейские имена – и антропонимы, и топонимы – если их «правильно интерпретировать», имели скандинавское происхождение, например, имя гиперборейского мудреца Абариса было испорченным скандинавским именем Эварт или Иварт. Рудбек уверял, что и имя Борея было шведским по происхождению и звучало по-шведски как Боре (Pore/Bore), но греки переделали его на свой лад как Борей. Да, и относительно гиперборейских топонимов он также заявлял, что они древнешведского происхождения. Например, в древности Швеция носила имя Heligs Öja или Helixoia/Heligsö, которое древние греки, по незнанию шведского языка, записали как Эликсия (Элизиум) – Остров блаженных, и через греков это шведское наименование стало известно другим народам.
Скандинавскому Одину, согласно сторонникам шведской гипербореады, под разными именами поклонялись многие древние народы. Древнегреческий Аполлон – это Один, поскольку он одноглаз, что аллегорически должно пониматься как Око мира или Солнце. Так рассуждал об Аполлоне Штэрнъельм. По его убеждению, имя древнеегипетского Озириса было другим именем Одина-Аполлона и происходило от шведского слова sijr-video, что должно было означать «Одноглазый».6
Западноевропейские утопии с XVIII века распространились и в российском обществе. Только принимая данный факт во внимание, можно правильно понять приведенные смехотворные попытки произвести имя Тора из имени Перуна, а имя Одина – из имени Волоса. «Достижения» западной исторической науки в первой половине XIX века вполне овладели российскими образованными кругами. Учебники по истории, написанные Кайдановым, были общепризнанными пособиями для российских студентов. Например, герой повести И.С. Тургенева «Первая любовь», готовясь летом 1833 года поступать в университет, читал «курс Кайданова». Поэтому нечего удивляться продемонстрированным попыткам доказать, что за древнерусскими Перуном и Волосом скрываются скандинавские Один и Тор – эти попытки проросли, как плесневые грибки, из рассуждений шведской гипербореады об Аполлоне и Борее древнешведского происхождения. И научного содержания в них было столько же.
Кроме покушений на богов Эллады, шведская гипербореада провозглашала и античные мифы о гипербореях достоянием древнешведской истории, а их героев – лицами древнешведского происхождения. Отзвук этой традиции в российском обществе проявился в попытках отыскивать в древнерусских летописях и былинах древнешведскую основу. Так, в 1845 году респектабельный ученый А.А. Куник стал размышлять о скандинавском происхождении былинного богатыря Ильи Муромца.7
Вот на таком культурно-историческом фоне и появились рассуждения Всеволода Миллера о богатыре Колыване как былинном герое, заимствованном из финских сказаний. В ряде моих статей было показано, что образ «сплошного финно-угорского мира» на севере Восточной Европы возник как неотъемлемая часть рудбекианизма, и представители финской культуры, выступавшие активными пропагандистами «Калевалы» и других памятников финно-угорской устной традиции, были связаны с рудбекианизмом прочной связью через образование в шведских учебных заведениях. Поэтому как только взыскующее внимание норманистской утопии пустилось на поиски скандинавского происхождения Ильи Муромца, то по прошествии пары-тройки десятилетий, под пару «скандинавскому» богатырю Илье обнаружился и «финно-угорский» богатырь Колыван. Эта этнографическая «находка» Вс. Миллера закрепилась еще больше, когда ее стали использовать для отыскания этимологии летописного наименования Ревеля (Таллинна), первое название которого было, как известно, Колывань. Процесс исканий нашел свое отражение у Брокгауза и Эфрона.
В статье «Колывань, старинное название Ревеля» сообщалось, что в первый раз название Колывань встречается в Суздальской летописи по академическому списку под годом 1223, в рассказе о походе князя Ярослава Всеволодовича на Колывань. Затем Колывань упоминается в летописях под годами 1228, 1268, 1269, 1343, 1391, 1433, 1495, 1572 и т.д. Ревель продолжает называться Колыванью даже в XVII и XVIII столетиях, например, в ноте Карлу XII, которой Россия объявляла войну Швеции. При этом дипломат петровского времени П.П. Шафиров, указывая на законность притязания русских на Эстонию, выводит имя Колывань от русских слов кола (ограды) и Ивана. Такая этимология определяется авторами статьи как совершенно фантастичная, при этом, совершенно без внимания остается ее явно аллегорический характер.
После завоевания Эстляндии, продолжает статья, Ревель официально уже перестал называться Колыванью, тем не менее, в народе имя Колывань сохранялось еще в течение XVIII в. вместе с памятью о переименовании. Так, в солдатской песне (времен Петра Великого) о взятии Ревеля, записанной в Рязанской губернии, поется: «Как во славном-то городе в Колыване, что по нонешнему названьицу славный город Ревель, там стояли полатушки белыкаменны…» Вариант этой песни, с именем города Колыванова вместо Колывани был записан еще в 1893 году на Кавказе.
Что же до происхождения имени Колывань, сообщают авторы статьи, то оно находит себе объяснение не в русском, а в финском языке, точно так же, как имя былинного богатыря Колывана. Предания о национальном финском и эстонском богатыре Калеве, распространенные во всей области финнов и эстонцев, были прикреплены и к местности, на которой возник Ревель. Так, одна старинная эстонская песня о смерти Калева говорит, что он похоронен под горой близ Ревеля.
Надо заметить, что «старинные песни», если они не подверглись корректировке более поздних времен, как правило, не отмечают слишком конкретно мест рождения или смерти эпических героев (или же названные места бывает сложно отождествить с современными названиями). Мне приходилось слышать от специалистов, что как «Калевала», так и эстонский эпос «Калевипоэг», изданный по следам «Калевалы» эстонским писателем Ф.Р. Крейцвальдом в 1857-1861 гг., подверглись изрядной литературной обработке со стороны своих собирателей и издателей. На художественную ценность памятников это не повлияло, но явно уменьшило их значение в качестве исторических источников.
Тем не менее, изложенная версия о происхождении Колывани-Таллинна закрепилась и была унаследована советской наукой. Например, в статьях И.П. Шаскольского отмечалось, что возникновение города Таллинна произошло в результате развития самой Северной Эстонии, было связано с процессами, протекавшими во всей Восточной и Северной Европе X-XIII веков. Шаскольский приводит интересные археологические сведения, позволяющие определить время возникновения Колывани-Таллинна. Наиболее ранние сведения о нём дают находки восточных и западноевропейских монет (более 20 находок) X-XII вв. Все находки монет были сделаны или в ближайших окрестностях Таллиннской бухты, или у ее берега, что позволяет предположить ввоз и вывоз этих монет через Таллинскую гавань. Расположение и характер кладов и отдельных находок, делает вывод Шаскольский, свидетельствуют о том, что на берегу Таллиннской бухты в X-XII вв. был важный центр торговли с западно- и восточноевропейскими странами. Самые ранние клады и находки отдельных монет (числом 13) целиком или в основном содержат восточные серебряные монеты, отчеканенные во владениях Арабского халифата и ввозившиеся через Восточную Европу на берега Балтики (и далее на запад). Все они относятся к X веку, следовательно, согласно исследователю, торговый центр у Таллинской бухты возник еще в X веке.
Шаскольский приводит самые ранние письменные сведения о Таллинне. Они содержатся в трудах арабского географа Идриси (1154). В разделе с описанием района Балтийского моря упомянута страна Astlanda, т.е. Эстланда и говорится: «К городам Астланды относится также город Колуван (Quoluwany). Это маленький город вроде большой крепости. Жители его землепашцы, и их доход скуден, но у них много скота». Таким образом, название Колывань датировано серединой XII века, констатирует Шаскольский, и далее приводит уже знакомый благодаря статье из Брокгауза и Эфрона рассказ о том, что само по себе слово Колывань – нерусского происхождения и, предположительно, связано с именами эпических героев Калева и его сына Калевипоэга; соответственно, русское Колывань происходит от Kaleven или Kalevan – древнеэстонской формы родительного падежа слова Kalev. Возможно, предполагает он, городище называлось Kaleven linna или Kalevan litha – город Калева. Таким образом, подводил итог Шаскольский, отразившееся в эпосе народное сознание эстонцев содержало представление о местных корнях их старейшего города.8
Название Kaleven linna не зафиксировано нигде, в том числе и в народной памяти эстонцев, иначе, полагаю, при первой же возможности Эстония вернула имя Колывань своей столице, если бы оно, действительно, происходило от имени их этнического предка. Но у каждого народа есть свое интуитивное чувство (чего часто напрочь лишена наука), которым он руководствуется в отборе важных имен. Поэтому полагаю, что название Колывань для пункта перевалки грузов на берегу залива почти при выходе на Балтику было дано теми, кто осуществлял торговые связи между Каспием и Балтикой по рекам Восточной Европы и нуждался в именах-оберегах, которые хранили бы путь от Поволжья и Кавказских гор до Балтики. Подробнее об этом можно будет поговорить в планируемой мною статье о кораблях русов – она скоро появится на переформате.
Однако, как было сказано, связь названия Колывань и Калева закрепилась в науке, поэтому аналогичные рассуждения находим и в книге М.Ф. Розена:
Ещё в начале XVIII века русские продолжали называть Ревель Колыванью… Ревель был взят русскими войсками в 1710 году, и, очевидно, тогда же была сложена песня…: «Как во славном-то во городе было Колывани, что по нонешнему названьицу славный город Ревель, там стояли палатушки белыкаменные»… Западные предгорья Алтая русские начали осваивать в начале XVIII века и вполне можно допустить, что среди первых русских, проникших на Алтай, были и участники военных действий в Прибалтике, участники взятия «славного города Колывани», которые и перенесли это имя в Сибирь.9
На мой взгляд, оба приведённые толкования – плоды академической умозрительности и лишены самой обыкновенной логики. По Миллеру русские, наслушавшись рунопевцев «под сенью балтийских струй», создали название Колывань, а по Розену – не могли расстаться с именем сыновей Калева и донесли его вплоть до Алтая. Не более достоверной представляется и мысль о том, имя Колывань принести на Алтай доблестные участники взятия Ревеля.
Искусственность таких попыток становится особенно очевидной, если принять во внимание, что название Колывань является весьма распространённым в России. В списках населённых мест России, опубликованных во второй половине XIX века, встречаются: село Колывань на реке Моче в Самарской губернии и там же сходная с ней Колтыбань/Колдыбань; деревня Колываново (Колыванское) в Семёновском уезде и деревня Колываново в Балахинском уезде Нижегородской губернии; сельцо Колыванка в Александровском уезде Владимирской губернии; деревня Колывань на реке Серге Пермского уезда. Очень интересную Колывань я нашла на сайте администрации Колыванского района Новосибирской области (koluvan.ru), в статье Александра Верина «Забытое имя предков. Откуда пошла Колывань?», в которой рассказывается о старинной Колывани на Украине.
Наверняка, таких названий много больше, но достаточно и этих примеров, чтобы увидеть, что, во-первых, ими отмечена территория, далеко отстоящая от областей, по которым могла ступать нога «сынов Калева», а во-вторых – это имя упорно связывается именно с русской традицией или с приверженностью русских к этому имени. Данная приверженность проявилась особенно отчётливо у русских переселенцев, проникавших в Сибирь, согласно сказаниям о Ермаке, с XVI века и далее – в первой половине XVIII в., когда на Урале и Алтае формировалось горно-металлургическое производство России. Продвигаясь в Сибирь через Урал, русские переселенцы отмечали свой путь названиями с основой кол-, одним из которых и было имя Колывань. Какой памяти воздавали дань русские переселенцы, отмечая свой путь в Сибирь именем Колывани, какую древнюю традицию возрождали, бесконечно множа это имя как оберег на евразийских просторах?
М.Ф. Розен подметил одно народное присловие, поясняющее происхождение названия села Колывань: «Воткнул кол Иван и стала Колывань». Но современные ученые не обратили внимания на то, что в этом присловии отразилось иносказательное соединение популярного для русской традиции имени Колывань с древним астральным символом кол (см. предыдущие мои статьи о солнцепоклонстве). Вероятно, русским переселенцам – создателям Колываней была понятна такая символика, а современная наука перестала видеть связь между колом и Колыванью. Сохранились и другие следы из народной традиции, интересные для анализа имени Колывань. В словаре В.И. Даля имеются слова колывань (калывань) и колыванье в значении празднество, пир, что соотносимо с праздником зимнего солнцестояния Коляды.
Итак, проследив круговерть историографических попыток рассматривать происхождение имени Колывань вне ее коренной связи с древнерусской традицией, мы обнаружили полную бесплодность этих попыток, и с этим возвращаемся к древнерусскому солнцепоклонству и его исходным носителям на севере Восточной Европы – к древним русам. Напомню, что почитание Солнца было принесёно в Сибирь, на прародину всех носителей уральской семьи языков, с запада носителями индоевропейской сакрально-мифологической традиции. Под их влиянием ареал солнцепоклонства стал складываться на необъятных евразийских просторах, что оставило свой след в топонимии, этнонимии, ритуально-сакральной терминологии. Роль представителей индоевропейского солнцепоклонства в проникновении культа Солнца в Южную Сибирь уже хорошо известна в науке. А как было с Северной Сибирью? И как было с Алтаем, который хоть и расположен на юге Сибири, но какими-то тесными узами связан и с древнерусской традицией? Особенно это проявляется в истории горнорудного дела на Алтае. Вот несколько фрагментов из неё.
Как отмечал М.Ф. Розен, горно-металлургическое производство, формировавшееся в Колывани на Алтае в начале XVIII века, дало России первое алтайское золото, серебро, медь. Но на Алтае сохранились и следы древней добычи золота, причём эти древние разработки безошибочно отыскивались именно русскими рудознатцами.
М.Ф. Розен сопоставил накопившиеся сведения о древней добыче золотых и других ценных руд на Алтае. Ссылаясь на археолога С.С. Черникова, он пишет, что ориентировочной датировкой начала работ на оловянных месторождениях Калбы может быть время около 1400 года до н.э. Добыча медной руды и золота, очевидно, была начата намного раньше. В Эрмитаже хранится богатая коллекция древних золотых изделий, собранных в Сибири по повелению Петра I. Сибирская коллекция Петра I датируется VI-IV вв. до н.э., но предполагается, что некоторые предметы относятся и к VII в. до н.э. Анализ золотых изделий показал, что они изготовлены как из металла очень высокой пробы, так и из золота, содержащего серебро. Прекратились работы, как пока считают, в III в. до н.э. Причина неясна. Как подчёркивает М.Ф. Розен, учёные пока почти ничего не знают о древних рудокопах Алтая: кто они были, откуда пришли, на каком языке говорили, какой была культура этого народа. В его книге приводится фотография статуэтки древнего рудокопа, найденной в Сибири, предположительно, на Алтае с подчёркнуто большими глазами, что предполагает европеоидную принадлежность.
Известно, что в середине первого тысячелетия до н.э. в Горном Алтае существовала своеобразная и яркая культура. При раскопках Пазырыкского и других крупных курганов вместе с захоронениями обнаружены художественные изделия из меди, бронзы, серебра и золота. Золото, которое добывалось на Змеиногорском руднике, безусловно, шло на обмен, при этом должны были возникать связи с соседними и, возможно, далеко живущими народами. А. Гумбольт, совершивший поездку по Алтаю в 1829 году, допускал, что золото Алтая могло доходить и до Греции. Не слишком большой смелостью будет предположение о связях этого региона с культурой, представленной сокровищами из курганов Аржана-1 и Аржана-2 на севере Тувы, датируемыми рубежом IX-VIII вв. Многочисленные предметы в скифском зверином стиле были выполнены из золота или украшены золотым орнаментом.10
Дискуссии об этнической принадлежности представителей этих культур продолжаются в науке. В этой же статье мне важно указать на очевидную связь между древними рудокопами Алтая и русской историей. После прекращения работ на рудниках Алтая в указанный период многие сотни лет до прихода русских рудные месторождения оставались нетронутыми. До сих пор на эту взаимосвязь не обращалось особого внимания, а поразмышлять есть о чём: о предковой связи, о формах передачи информации по наследству в рамках каких-то древних конфессионально-сакральных традиций и пр.
Сравнительный анализ древнерусских традиций солнцепоклонства и солнцепоклонства у народов Сибири поможет осветить некоторые из этих проблем. О них будет рассказано в следующей статье цикла, в которой я высказываю предположение о существовании древней северо-евразийской конфессиональной общности, основу которой составляли солярные культы, следы которых сохранились как в русской, так и в сибирской традициях, а связующим звеном выступал образ Колы.
Лидия Грот,
кандидат исторических наук
Перейти к авторской колонке
