В работах, посвящённых истории и археологии северной Руси VIII-Х вв., то есть периода, тесно связанного с летописным призванием варягов, нередко можно встретить утверждения о неком огромном присутствии здесь в это время скандинавов. Зачастую заявляется, что следы пребывания в это время норманнов на Руси неоспоримы и составляют значительный пласт ранней истории таких важных северорусских городов как Рюриково городище или Старая Ладога. Более того, приверженцы норманистских идей, кажется, необычайно горды этим обстоятельством, используя его в качестве одного из основных своих аргументов и делая эмоциональные заявления в духе: «невозможно вычеркнуть скандинавское присутствие из археологии северной Руси» или о том, что «все/большинство археологов России являются норманистами». Последнее, увы, похоже на правду. Более того, между обоими постулируемыми заявлениями есть и прямая связь. Правда, заключается она не в том, как намекают скандинавофилы, что детальное знакомство с археологическим материалом неизбежно приводит людей на позиции норманизма.
Связь здесь как раз обратная – «огромное присутствие скандинавов» в русских городах, как и «неоспоримость» т.н. скандинавских находок, являются прямым следствием норманистских взглядов большинства археологов. Иначе крайне трудно будет объяснить, почему общебалтийские вещи, производство и распространение которых хорошо известно и на юге Балтики во многих случаях до сих пор выдавались за «исключительно скандинавские». Более того, этим вещам нередко пытаются придать вид «этнического маркера», отличающего северного германца от славянина. Присутствие же балтийских славян в северной Руси в ранний период зачастую ставится под сомнение, вопреки всем фактам.
В прошлых статьях я постарался показать, что «сомнения» в прямых торговых контактах славян южной Балтики по морю с северной Русью и Восточной Европой не имеют под собой никакой почвы – они подтверждаются как сообщениями независимых источников, так и обширными следами в археологии. В то же время, ряд причин – особенности дославянской культуры, тесное многовековое соседство с данами и сложение южнобалтийского торгового пути – способствовали возникновению на юге Балтики несколько отличной от других континентальных славянских регионов культуры. Оказавшись теснее связанными с Балтикой, чем с континентальными землями, балтийские славяне приняли участие в сложении циркумбалтийской материальной культуры, во многом общей как для славян, так и для скандинавов. Невнимание к этим факторам при интерпретации археологических находок может ввести исследователей в заблуждение, а потому, насколько это возможно в рамках обзорной статьи, укажем на категории находок общебалтийской культуры в северо-западной Руси, до настоящего времени принимаемых или намеренно выставляемых за исключительно скандинавские.
Стоит сразу обговорить, под указаниями на циркумбалтийскую культуру я подразумеваю типы находок, обрядов или традиций, для которых имеются подтверждение независимого от Скандинавии производства и распространения их на юге Балтики. Изначальное происхождение мотива, орнаментики или обряда в период, предшествующий IX веку, из Скандинавии или других регионов германской культуры, степень возможного заимствования его славянами или независимого происхождения их общих индоевропейских корней при этом не будет играть значения. Это совершенно отдельный вопрос, хоть и крайне интересный, но в виду экономии места здесь не рассматриваемый. Для поисков возможных следов балтийских славян в северо-западной Руси не играет никакой роли, в каком конкретно регионе впервые появились те или иные традиции, а важно лишь то, что уже носилось, было популярно и практиковалось балтийскими славянами, независимо от возможного изначального происхождения из других регионов.
В предыдущей части статьи уже упоминалось о широкой известности на юге Балтики украшений с германской орнаментикой или формами. Фибулы, «молоточки Тора» и прочие украшения являются традиционными находками как в местных торговых городах, так и связанных с ними могильниках и кладах. В отдельных случаях («молоточки Тора») имеются указания не только на ношение и продажу, но и производство их прямо на месте, без связи со Скандинавией. В других случаях (равноплечные и некоторые виды дискообразных фибул), находки идентичных и очень схожих типов фибул позволяют предположить их местное производство или, по крайней мере, указывают на широкое их распространение и популярность на юге Балтики в определённый период. Приведём параллели таких находок из южной Балтики и северо-западной Руси.
«Молоточки Тора» из Ральвика и Рюрикова городища
В Ральсвике найдены указания на ношение (захоронения), продажу (находка подвешенными на крючке в одном из домов), так и возможно, по ещё не проверенной информации – форма отливки для таких подвесок.
Равноплечные фибулы из Ральсвика и Старой Ладоги
Равноплечные фибулы конца VIII-IX вв. являются частыми находками на юге Балтики, известность идентичных (Дирков-Менцлин), как и схожих с ними типов «масочных» равноплечных фибул (Ральсвик) с одинаковыми датировками позволяет предположить их местное производство, хотя доказательств этому пока и не было найдено. Местное, южнобалтийское производство «скандинавских» фибул типа «Терслев» в то же время подтверждается в районе расселения южных лютичей – в достаточно далёком от моря и не связанным напрямую с морским торговым путём славянском поселении из местечка Грамцов, недалеко от города Пренцлау, примерно на южной границе расселения племени укрян, где была найдена формочка для отливки таких фибул.
Привлекает внимание и сходство литых драконьих голов из Рюрикова городища и Ральсвика, предназначение которых не совсем ясно, стиль изображения, в то же время, идентичен. Ладожская находка до этого традиционно сравнивалась с драконьими головами из Швеции, но, как видно, и на Рюгене ей находятся прямые аналогии.
Литые драконьи головы из Ральсвика и Рюрикова городища
Можно указать и на достаточно близкие параллели часто публикуемой в качестве доказательства скандинавского присутствия ладожской фибулы в виде звериной морды: такие фибулы известны и на юге Балтики. Только в археологическом ежегоднике за 2004 год было опубликовано две схожие находки.
Фибулы в виде звериных голов из Ладоги, Ноннендорфа и Кляйн Белова
То же касается и подковообразных фибул, находки которых нередки на юге Балтики:
Подковообразные фибулы из Ладоги и Ральсвика
Именно так зачастую называют находимые в северо-западной Руси гребни для волос с геометрическим или циркулярным орнаментом. Совершенно идентичные гребни в то же время производились мало не во всех торговых городах южной Балтики. Указания на местное изготовление (заготовки, инструменты и т.д.) подобных костяных гребней известны из Любицы, Гросс Штрёмкендорфа, Росток-Диркова, Ральсвика на Рюгене, Менцлина, Волина. В Германии традиции происхождения таких гребней в некоторых случаях связываются с германцами, однако, признаётся их местное производство. Многие типы при этом считаются и «древнеславянскими», хотя они и едва отличимы от «фризско-скандинавских». Ниже приведу подборку археолога М. Дульнича типов гребней, найденных в основном на юге Балтики (некоторые – из других западнославянских земель) в раннеславянский (до X века) период:
Подборка раннеславянских гребней западных и балтийских славян
Подборка раннеславянских гребней западных и балтийских славян
Для сравнения:
Гребни из Старой Ладоги и Даргуна
Гребени из Ладоги и балтийско-славянских земель
Попытки различить славян и скандинавов по применявшимся в средние века наконечникам стрел принимаются достаточно часто, как в России, так и в Скандинавии и Германии. Не углубляясь далеко в детали вопроса о происхождении и применении различных типов, отметим лишь, что «скандинавскими» традиционно считаются черешковые наконечники разных типов – как трёх-, так и четырёхгранные и ланцетовидные. «Славянскими» в то же время считают в основном втульчатые типы. Конкретно втульчатый двушипный тип, известный по многочисленным находкам в Северной Руси связывают с балтийскими или западными славянами. «В [Рюриковом] городище было найдено множество наконечников стрел, а именно – преимущественно втульчатые двушипные наконечники (илл. 43). Ввиду большого числа находок (21 экземпляр), [Рюриково] городище выделяется на фоне лесной зоны восточной Европы, где известны лишь единичные находки. Подобные наконечники стрел были типичны для региона западных славян, но не для фино-угорских, балтских или кочевнических народов» – сообщает археолог Е.Н. Носов в вышедшем в 2001 году в Германии сборнике статей по археологии и истории Новгорода (Nosov E.N. Ein Herrschaftsgebiet entsteht. Die Vorgeschichte der nördlichen Rus’ und Novgorods // Novgorod. Das mittelalterliche Zentrum und sein Umland im Norden Rußlands, Wachholtz-Verlag, Neumünster, 2001, S. 63).
Характерные для западных славян наконечники стрел из Рюрикова городища (по Е.Н. Носову, 2001)
Скандинавские и немецкие археологи также связывают такой тип с балтийскими или западными славянами, тогда как черешковые удлинённые ланцетовидные наконечники из Рюрикова городища в Скандинавии считают указанием на скандинавов, ссылаясь при этом на более ранние работы Е.Н. Носова.
Наконечники стрел из Рюрикова городища (из сборника «Викинги, варяги, норманны»)
Самый правый наконечник на приведённой выше иллюстрации связывается со скандинавами, тогда как для трёх левых признаётся их славянское происхождение (Wikinger, Waräger, Normannen. Die Skandinavier und Europa 800-1200, Verlag Philipp von Zaubern, Mainz, 1992, S. 303, Abb. 288). В то же время, находки подобных не только ланцетовидных, но и других типов «скандинавских» черешковых ланцетовидных наконечников не редки и на юге Балтики. При нанесении мест находок на карту, действительно может сложиться впечатление, что они были более характерны для Скандинавии. Однако, как показывает детальный разбор, они также применялись и самими славянами.
Находки черешковых ланцетовидных «скандинавских» наконечников стрел на западной Балтике
Находки черешковых листовидных наконечников стрел на западной Балтике
Уже находки листовидных черешковых наконечников указывают на широкую известность их, кроме Скандинавии, и на юге Балтики. Но и более «специфически скандинавские» ланцетовидные, трёх- или четырёхгранные черешковые наконечники, находимые в славянских землях, на проверку оказываются не связанными здесь со скандинавами, а вполне местной традицией.
Так, немецкий археолог Т. Кемпке сообщал в своей монографии, посвящённой исследованию типов оружия из крепости Старигард в Вагрии: «Наконечники стрел скандинавских типов также известны и с южных берегов Северного и Балтийского морей… Можно предположить, что жители прибрежных регионов использовали скандинавские наконечники стрел, полученные ими в виде военной добычи, или даже и сами производили такие типы…Это обстоятельство неизбежно приводит к определённым историческим выводам. Следует признать, что не каждое нападение викингов на центральную Европу можно проследить по наконечникам стрел – это касается, к примеру, известных нападений по Рейну позднего каролингского периода – но кажется невероятным, чтобы постоянно повторяющиеся нападения не оставили никаких археологических следов. Ввиду достаточно хорошего состояния исследований, это стоит принять, по крайней мере, для славянских регионов. Таким образом, не может быть никакой речи о викингских дружинах, представлявших на обширных частях западнославянских земель воинскую знать, на которую опирались региональные правители. Эта, выставленная Э. Петерсеном (1939) гипотеза, отвечавшая требованиям националистической идеологии о расе германских господ, в немалой степени основывалась на находках оружия, хотя наконечники стрел тогда и не привлекались. Уже относительно других видов вооружения Петерсен вошёл в сильные противоречия, наконечники же стрел должны были лучше других видов оружия показать зону воинской активности викингов, сохраняя при этом значительную торговую стоимость… Во избежание недоразумений, стоит подчеркнуть, что далеко не все черешковые наконечники стрел из центральной и восточной Европы имели скандинавское происхождение» (Kempke T. Starigard/Oldenburg III. Hauptburg der Slawen in Wagrien. Die Waffen des 8-13. Jahrhunderts, Wachholtz-Verlag, Neumünster, 1991, S. 45).
В действительности, при сравнении процентного отношения «скандинавских» наконечников стрел из Старигарда с таковым в собственно Скандинавии и Новгороде, взору открывается неожиданная картина.
Процентное соотношение трех- и четырёхгранных наконечников
в Старигарде, Бирке и Новгороде на 10 в. (по Т. Кемпке)
Процентное соотношение трех- и четырёхгранных наконечников
в Старигарде, Треллеборге и Новгороде на 12 в. (по Т. Кемпке)
Процентное соотношение трех- и четырёхгранных наконечников
в Старигарде, Бирке и Новгороде на 12 век (по Т. Кемпке)
Ввиду прекращения использования могильника в Бирке, Т. Кемпке заменяет его на картах с 11 века на другой крупный скандинавский могильник в Треллеборге. И хотя таблиц на интересующий нас IX век не приводится, пример Старигарда крайне показателен в плане неоднозначности отнесения черешковых ланцетовидных наконечников к «исключительно скандинавским». Как это ни парадоксально, в отдельные временные периоды Старигард по наконечникам стрел может выйти куда более «скандинавским», чем собственно Скандинавия. Однако все упоминания в письменных источниках описывают его как славянский город, со славянскими правителями и населением, ни о какой колонизации скандинавами речи не идёт. Разные типы наконечников стрел здесь были связаны, по всей видимости, с хронологическим развитием вооружения в регионе.
Хронология типов наконечников в слоях Старигарда (по Т. Кемпке)
Черешковые типы наконечников встречаются здесь, начиная с VIII века, ланцетовидные черешковые были наиболее распространены в X-XI вв. наряду с западнославянскими втульчатыми двушипными.
Куда более запущенной кажется ситуация с так называемым «скандинавским погребальным обрядом». Если украшения, оружие и даже другие вещи вроде гребней, как бы ни пытались представить их неоспоримыми «этническими маркерами», указывают лишь на связь людей конкретных регионов, тогда как этническое определение их носителей, в принципе, оспоримо и без приведения параллелей из других регионов, то с захоронениями дело обстоит иначе. Погребальный обряд, по которому хоронили умерших, уже прямо указывает на бытовавшие в обществе представления о загробном мире, то есть на религию. Религия же в случае язычников прямо связана с этническим происхождением. Потому изучение погребальных обрядов можно назвать одним из основных археологических источников по духовной культуре бесписьменных народов.
Основополагающие представления о высших силах у славян, балтов и германцев оказываются достаточно схожими, что легко объясняется общим индоевропейским наследием, а вот конкретные обряды и традиции были различны в разных регионах, причём культурные границы очень редко сходились с языковыми. Причины расхождения в обрядности даже у достаточно близких между собой славянских племён в средние века остаются неясными в контексте почти полного отсутствия письменных источников для целых стран. Из немногих дошедших до наших дней источников по погребальному обряду славян-язычников можно сделать вывод, что уже в IX-X вв. таких обрядов существовало большое число – известны как упоминания о кремациях, оставлении праха на неких «столпах», так и ингумациях в погребальных камерах. В некоторых случаях сообщается о возведении над могилами курганов, деревянных памятных знаков, либо тех самых не совсем ясных «столпов», в которых одни видят указание на собственно столб, а другие – на домовины. Археологическое исследование могильников балтийских славян так и вовсе ставит исследователей в тупик, разбивая стереотипы и более ранние предположения о заимствованиях у скандинавов или христиан большим разнообразием погребальных обрядов, встречаемых в одних могильниках. Ниже будут рассмотрены два достаточно специфических, известных как у балтийских славян, так и у скандинавов, и встречаемых также на Руси погребальных обряда.
Сравнительно редким обрядом, полагавшимся, по всей видимости, лишь высокопоставленным членам общества – князьям или знати – были камерные захоронения. Тело умершего помещалось в выкопанную в земле большую, глубокую и обитую досками на манер «комнаты» или «камеры» яму, откуда и происходит название. Рядом с покойником укладывалось его оружие, украшения, бытовые вещи, еда и питьё. Богатый инвентарь таких погребений подтверждает знатное происхождение захороненных. Такой обычай был распространён и у других языческих народов северной Европы, однако, у балтийских славян, в силу того, что они приняли христианство позже других, он сохранялся вплоть до XII, а то и XIII вв.
Сооружение особых камер для мертвецов и вложение туда личных вещей и пищи могло быть связано с соответствующими представлениями балтийских славян о продолжении жизни человека после его смерти в этом подземном жилище. Эти представления продолжали сохраняться у них ещё и в ранний христианский период, и нашли отражение в странных полухристианских-полуязыческих захоронениях знати в виде необычайно больших гробов или захоронениях без камер, но с вложением богатого инвентаря, в том числе и посуды.
Арабский источник X века ибн-Русте описывал подобный обряд у русов следующими словами: «Когда у них умирает кто-либо из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кладут его туда, и вместе с ним кладут в ту же могилу его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Наконец, в могилу кладут живую любимую жену покойника. После этого отверстие могилы закладывают, и жена умирает в заключении».
Сравнив камеру мертвеца с домом, ибн-Русте достаточно точно передал саму суть этих славянских представлений о загробном мире. Так, кроме обычая подземных домов для мертвецов, у балтийских славян хорошо известен и обычай сооружения их надземных аналогов – так называемых домов мёртвых. Такие надземные дома мёртвых нередко соседствовали на славянских кладбищах с камерными захоронениями и, по всей видимости, были следом тех же представлений о продолжении жизни покойника в новом «доме». Не исключено, что разные типы домов мёртвых (надземные, надземные с углублённым полом и подземные) могли предназначаться для разных сословий, или могли быть связаны с разными смертями захороненных. В некоторых случаях, как, например, в могильнике Узадель в землях редариев, имеются указания, что и надземные дома мёртвых могли быть связаны с высшими сословиями.
В просторной домовине здесь было найдено два мужских погребения-ингумации и кремационный прах ребёнка. На высокий статус одного из покойников указывает вложенный в могилу меч, у другого же из инвентаря был найден лишь нож, однако, на черепе его была зажившая трепанация, в чём можно увидеть указание на жреческое сословие. В этом же могильнике было найдено и подземное камерное захоронение, содержавшее ингумацию с богатым инвентарём – в том числе, мечём, шпорами, княжеским жезлом и пр. Также можно отметить соседство подземных камерных захоронений с надземными домами мёртвых в Старигарде и Ральсвике на Рюгене. В целом, надземные дома мёртвых встречаются в славянских могильниках южной Балтики чаще, чем подземные камеры, и зачастую представлены на одном кладбище сразу несколькими находками, из чего можно связать их с обрядом менее знатного сословия, чем собственно князья, но в то же время и находившихся на более высоком социальном уровне, чем основная масса населения.
Реконструкция предполагаемой домовины с детским захоронением из Старигарда
(по И. Габриель и Т.Кемпке)
Обычно в надземных домовинах были находимы ингумации или оставленный в ямах кремационный прах. Найденные в некоторых домах мёртвых осколки керамики могут указывать как на оставление в таких сооружениях урновых захоронений, так и являться отголоском того же обычая вложения продуктов в могилу, что известен и из камерных погребений, или быть следами ритуальных поминаний. Обычай домов мёртвых, корни которого уходят в языческую древность, известен и из других регионов северной и восточной Европы, где сумел сохраниться до Нового времени, когда его зафиксировала этнография. К примеру, в северо-западных областях России или в Белоруссии деревянные дома мёртвых – домовины, сохраняются на некоторых старых кладбищах и до сих пор.
Являясь специфическим обрядом знати, подземные камерные захоронения встречаются достаточно редко, что и понятно – князей и высшей знати действительно должно было в процентном соотношении быть куда меньше, чем всех прочих. В то же время, такие захоронения хорошо известны на юге Балтики.
Камерное захоронении из Старигарда, столицы Вагрии
Камерное захоронение из Гросс Штрёмкендорфа (предполагаемый Рерик ободритов)
Камерное захоронения из Узадель (центр расселения редариев на озере Липс, расположенный предположительно по соседству с главным городом лютичей Ретрой)
Камерное захоронения из Узедома (реконструкция) – могильник, связанный с одноимённой крепостью поморских князей, на одноимённом острове в устье Одры
Камерное захоронение из Цедыни – поселения, по всей видимости, ещё поморян или уже более южных племён, в нижнем течении Одры, около 70 км к югу от Щецина, известного как место победы Мешко над саксонксим маркграфом Ходо в X веке
Показательны также находки в Вустерхаузене на реке Доссе. Два камерных захоронения на кладбище рядом со славянской крепостью, возможно, главной крепостью племени дошан. В первом захоронении найдены остатки деревянной камеры и скелет с мечём у одной руки и несохранившимся предметом в другой (судя по всему, лук или жезл). Второе камерное захоронение имело следы последующего вмешательства – скорее всего, было разграблено, возможно, ещё в славянские времена. Череп и часть костей отсутствуют, часть инвентаря, предположительно, была вынута вместе с ними. Из оставшегося в камере инвентаря – ведро, ещё один «деревянный сосуд» и меч с серебряными инкрустациями на крестовине и посеребренным эфесом. Меч находился «в ножнах из дерева, ткани и кожи», ремень был изготовлен из обмотанного золотой нитью шёлка. Найденные на месте разграбленной части погребения золотые нити указывают на не менее дорогую одежду самого покойника. По мнению публикатора, это самое богатое из ныне известных северо-западнославянских захоронений.
Первое камерное захоронение из Вустерхаузена
Меч с серебряными инкрустациями из второго камерного захоронения в Вустерхаузене
Далее Ральсвик на Рюгене, захоронение из могильника торгового центра, связанного с княжеской крепостью. Было обнаружено в XIX веке, с тех пор находки были утеряны, сохранилось лишь описание: «При раскопках было обнаружено интересное обстоятельство – по всей видимости, тело лежало в сооружённом из грубо соединённых железными гвоздями досок коробе, в котором также был захоронен и конь, череп и кости которого были найдены в могиле» (Herrmann J., Warnke D. Ralswiek auf Rügen. Die slawisch wikingischen Siedlungen und deren Hinterland, Teil V, Das Hügelgräberfeld in den «Schwarzen Bergen» bei Ralswiek, Schwerin, 2008, S. 14).
Также в качестве примеров приведем Ципле, Восточное Поморье, одно камерное захоронение 11 века с богатым инвентарём, в том числе, мечом, остатками весов, гирек, всадническими принадлежностями, копьём. И Калдус, Польское Поморье, два камерных захоронения, «видимо, не ранее 11 века», с богатым инвентарём, в том числе: чашами из цветного металла, деревянной чаши с богато украшенными металлическими накладками, ножами, различными деталями из цветного металла, двумя богато украшенными вёдрами, украшением из карнеоловых бус, серебряными капторгами.
Большинство славянских камерных захоронений относится к средне- и позднеславянскому периоду 10-12 вв., что, в первую очередь, связано с малым числом раннеславянских могильников, обнаруженных на юге Балтики. В силу специфичности и связи со знатью, шансы на подтверждение такого обряда существуют лишь в более-менее крупных могильниках, по крайней мере, в несколько десятков захоронений. В случае Германии, из трёх известных могильников раннеславянского периода (8-9 вв.) в двух из них были найдены камерные захоронения (Гросс Штрёмкендорф и Ральсвик). Неизвестность камерных захоронений в Менцлине может быть связана с недостаточным изучением могильника (из более 200 предполагаемых на настоящий момент изучено лишь 34, в то время как в Гр.Штрёмкендорфе – 241, в Ральсвике – около 350-ти). В Германии эти захоронения связывают со славянской знатью, а не скандинавами, что избавляет от необходимости доказательств славянской принадлежности обряда (доказывать в этом случае нужно именно неславянскую их принадлежность, а не наоборот). Вполне вероятно, что приводимый материал не полон, и камерных захоронений может на самом деле оказаться больше, в особенности – на территории Польши, где часть камерных захоронений, подобно тому, как это происходит в России, связывают со скандинавами, подразумевая при этом прибывших из Руси варягов. Такие камерные захоронения известны из Любово, Любони, Островожи, Скоковко.
Карта находок камерных захоронений на юге Балтики
Таким образом, если не рассматривать каждый случай находки камерных захоронений в славянских землях как указание на скандинавов, а просто нанести места этих находок на карту, взору предстаёт совершенно иная картина: камерные захоронения были очень широко распространены в большинстве славянских земель северо-центральной Европы, начиная от Вагрии и до Киева. Находки в собственно русских землях на карту не вошли. Также стоит ещё раз отметить широкую известность возможных переходных типов от камерных захоронений к христианским захоронениям у балтийских славян.
Большие гробы (74, 75) на церковном кладбище Старигарда, конец X в.
Захоронение с инвентарём из Волина (по В. Филиповяк)
Схожие переходные формы известны и в значительном удалении от морского торгового пути. В захоронении из Черска в южной Мазовии известно захоронение в гробу, с вложением идентичного камерным погребениям инвентаря: меча, копья, кольца, двух чаш из цветного металла и ведра. Археолог Ф. Бирманн, составивший наиболее подробное из вышедших в Германии рассмотрение камерных захоронений у западных славян связывал с ними также и ряд других, плохо задокументированных богатых могил: «Другие захоронения были раскопаны очень давно и из-за плохой документации могильных сооружений, анализ их возможен лишь в ограниченных рамках. Однако их богатый инвентарь – в особенности вложение мечей – говорит за схожую [с камерными захоронениями – А.П.] классификацию. На прочие многочисленные могилы с вложением мечей в Мекленбурге и Померании, датированных периодом с 11 до раннего 13 вв., уже указывалось ранее. В случае захоронения с мечом в Гельсдорфе возле Ростока, его большие размеры указывают, что речь в этом случае могла идти о камерном захоронении. Также и оба меча из Густова были найдены в некотором расстоянии от скелетов, что может указывать на схожую картину. Уже подробно разобранные ранее могильные группы 12 века из Барвино, возле Мястко и Неппермина на острове Узедом, задокументированы плохо. Даже в случае если речь в этих случаях не шла о камерных захоронениях, из роскошный инвентарь представляет близкие параллели узедомской находке [камерного захоронения – А.П.]. В Децине были найдены захоронения с прямоугольными «загородками» и, частично – с необычайно богатым инвентарём, в том числе и захоронение «княгини». Эти захоронения представляли небольшой некрополь знати 12- раннего 13 вв.».
Другим, более характерным для знати похоронным обрядом, были лодочные захоронения. Несмотря на то, что количество захоронений в лодках на каждом отдельно взятом кладбище составляло лишь крайне маленький процент от общего числа захоронений, такой обряд, тем не менее, был известен в большинстве портовых городов балтийских славян – Гросс Штрёмкендорфе, Ральсвике на Рюгене, Менцлине, Узедоме, Волине, Кошалине и даже находящемся в значительном удалении от моря Цедыне. Во многих случаях похоронный обряд существенно различался. Могли использоваться как большие корабли (Ральсвик, Гросс Штрёмкендорф), так и совсем маленькие лодки, возможно, даже специально изготовленные для похорон. Можно предположить, что различия в величине лодок были связаны с социальным статусом умершего. Кроме того, личные большие корабли могли иметь лишь представители знати или богатые купцы, указания на это находятся и в источниках. Обряд погребения в ладье у славян детально описал арабский путешественник Ибн-Фадлан, встретивший в X веке на Волге русских купцов-язычников:
Мне не раз говорили, что они делают со своими главарями при [их] смерти дела, из которых самое меньшее —сожжение, так что мне всё время очень хотелось познакомиться с этим, пока не дошла до меня [весть] о смерти одного выдающегося мужа из их числа…
А именно: если [это] бедный человек из их числа, то делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его [корабль]…
Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой [находился] его корабль, — и вот он уже вытащен [на берег] и для него поставлены четыре устоя из дерева хаданга и из другого дерева [халанджа], и вокруг них поставлено также нечто вроде больших помостов из дерева. Потом [корабль] был протащен, пока не был помещён на это деревянное сооружение…
Потом явился ближайший родственник умершего, взял палку и зажёг её у огня. Потом он пошёл, пятясь задом, — затылком к кораблю, а лицом к людям, [держа] зажжённую палку, в одной руке, а другую свою руку на заднем проходе, будучи голым, — чтобы зажечь сложенное дерево, [бывшее] под кораблем. Потом явились люди с деревом [для растопки] и дровами. У каждого из них была палка, конец которой он зажёг. Затем [он] бросает её в это [сложенное под кораблем] дерево. И берётся огонь за дрова, потом за корабль, потом за шалаш, и мужа, и девушку, и [за] всё, что в нём [находится]. Потом подул ветер, большой, ужасающий, и усилилось пламя огня и разгоралось это пылание… И в самом деле, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились в золу, потом в [мельчайший] пепел…
Потом они соорудили на месте этого корабля, который они [когда-то] вытащили из реки, нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большое бревно маданга, написали на нём имя [этого] мужа и имя царя русов и удалились…
Кроме величины кораблей, лодочные захоронения различались и по типам обрядов. К примеру, если с острова Рюген известна идентичная описанным ибн-Фадланам кремация в большом корабле с последующим возведением над местом кремации кургана, то в могильнике Гросс Штрёмкендорфа большие корабли не были преданы огню, хотя и не содержали ингумаций. Оставленный в них для покойников инвентарь, без находки самих захоронений, позволяет предположить, что здесь же мог быть захоронен лишь несохранившийся за века прах умершего. В таком случае, это было бы наглядным примером смешения обоих традиций знатных могил – лодочных и камерных захоронений, так что закопанный с прахом и инвентарём корабль мог представляться и чем-то вроде «нового дома» умершего, местом его пребывания в загробном мире.
Находки лодочных захоронений у балтийских славян известны почти исключительно в приморских городах, что кажется вполне объяснимым. Если обычай захоронения в лодке предполагался для тех людей, которые и при жизни много времени проводили в корабле – в первую очередь, купцов, но, возможно, также и воинов или пиратов – и был всё тем же отголоском представления о загробном мире, согласно которому человек продолжал жить в ином мире такой же жизнью, что и на земле, и потому там ему требовались наиболее важные при жизни вещи: дом, корабль, оружие, еда, личные вещи, в более редких случаях даже кони, животные или приближённые (жёны, слуги, наложницы), то и распространение такого обычая преимущественно в портах не вызывает удивления. Такие купцы как раз и должны были проживать в портовых торговых центрах и городах, а захоронения в больших планочных кораблях так и вообще трудно себе представить где-то в глубине континента, вдали от морского берега.
Другими словами, захоронения в ладьях находят на юге Балтики в тех же местах, что и сами ладьи. В поморских захоронениях, оставленных в совсем небольших лодках, можно предположить захоронения рядовых купцов. Такие захоронения бывали или безинвентарны, либо содержали самый простой небогатый инвентарь – ножи, пряслица. Вкладываемые в такие лодки монеты могут указывать на наличие известного уже по древнегреческой мифологии представления о необходимости уплаты за вход в подземный мир и у славян. К лодочным захоронениям в археологии принято относить также и захоронения внутри каменных кладок «в форме ладьи» (во многих случаях – очень условной), потому такие захоронения мы также включаем в список, с оговоркой, что настоящими лодочными захоронениями они, конечно, не являются – остатков самих кораблей в них найдено не было.
1. Гросс Штрёмкендорф. Описание: могильник, принадлежащий торгово-ремесленному центру. 5 подкурганных захоронений в ладьях размером 5-10 м. Инвентарь: сломанный меч, славянская и фризская керамика – в одной из ладей, в остальных – отсутствует. Датировка: VIII – начало IX века. 1 ингумация в расширенной однодревке. Инвентарь: отсутствует. Датировка: VIII – начало IX века.
Лодочное захоронение в планочном корабле из Гросс Штрёмкендорфа
Лодочное захоронение в расширенной однодреке из Гросс Штрёмкендорфа
2. Ральсвик на Рюгене. Описание: могильник, принадлежащий торгово-ремесленному центру. 1 кремация в большой ладье, над кремацией – сооружение из корабельных планок. Подкурганное захоронение. Инвентарь: кремниевый наконечник и несколько маленьких фрагментов керамики, однако, связь их захоронением не точна. Датировка: VIII-XII вв. (общая датировка поселения рядом с могильником, сам могильник Й. Херрманн датирует преимущественно IX веком). 1 ингумация в расширенной однодревке. Подкурганное захоронение. Инвентарь: саксонский пфеннинг. Датировка: конец X-XI век.
Лодочные захоронения в могильнике Ральсвика
Лодочные захоронения в могильнике Ральсвика
3. Узедом. Описание: два позднеславянских кладбища на улицах «Пристершрассе» и «Ам Хайн» города Узедом, рядом со важной крепостью поморских князей. На обоих найдены ингумации в небольших лодках или – неясной формы, с корабельными планками. 2 ингумации в маленьких лодках и 1 захоронение неясной формы с корабельной планкой на кладбище «Пристерштрассе». 12 ингумаций в маленьких лодках и 6 захоронений с корабельными планками на кладбище «Ам Хайн». Инвентарь: ножи, монеты. Датировка: Х-XIII вв. (общая датировка кладбищ по монетам).
Лодочные захоронения на кладбище на улице Пристерштрассе в городе Узедом
Лодочные захоронения на кладбище на улице Ам Хайн в городе Узедом
4. Менцлин. Описание: могильник, принадлежащий торгово-ремесленному центру. 1 захоронение в несожжённой ладье. Инвентарь: отсутствует. Датировка: VIII век.
Остатки планочного корабля в одном из Менцлинских захоронений
(кружки указывают места находок корабельных заклёпок)
5. Волин. Описание: могильник, принадлежащий торгово-ремесленному центру. 1 ингумация в однодревке с рядом железных гвоздей и заклёпок. Инвентарь: отсутствует.
Лодочное захоронение из Волина
6. Цедыня. Описание: 2 ингумации. Инвентарь: отсутствует. Датировка: X-XII вв. 1 захоронение с лодочными планками. Инвентарь: неизвестно. Датировка: X-XII вв.
Лодочное захоронение из Цедыни
7. Кошалин. Описание: 1 ингумация. Инвентарь: отсутствует. Датировка: ок. XII-XIII вв.
Лодочное захоронение из Кошалина
1. Менцлин, устье р. Пены, западное Поморье. 8 каменных кладок в форме ладей, грунтовые захоронения. Инвентарь: славянская керамика типа фельдберг. Датировка: VIII-IX вв.
Каменные кладки на плане Менцлинского могильника
2. Русиново, Восточное Поморье. Описание: единичное захоронение возле древнеславянской крепости. 1 каменная кладка в форме ладьи. Инвентарь – неизвестно (отсутствует или незадокументирован). Датировка: VIII-IX вв.
Каменная кладка из Русиново
3. Слоновице, Восточное Поморье. Описание: единичная каменная кладка в форме ладьи, всего около 10 км к югу от Русиново. «[Каменная] кладка «с черепками горшков типа славянских крепостей» (М. Мюллер-Вилле приводит эту цитату со следующими ссылками: C.Grewingk, Verh. gelert. estn. Ges. Dorpat 12, 1884, 106 f.; Ohmarks, Gravskeppet 33 Nr. 81).
4. Радчиево, воеводство Быдгощь. Описание: Каменная кладка в форме удлинённого эллипса, 17 м длины и 5,25 м ширины из камней высотой 0,25-0,33 м. Инвентарь не найден. Рядом находилось ещё одна каменная кладка треугольной формы.
Также каменные кладки в форме ладей известны на юге Балтики из балтских земель: 1 из исторической Пруссии (Drusker Forst, Schutzbez. Aßlacken, Kr. Wehlau) и 5 из Куронии (Plintini, Musinais, Libe, Bilavi, Zakis).
Карта лодочных захоронений:
белый кружок – находки захоронений в планочных кораблях или однодревках;
красный кружок – каменные кладки в виде ладьи;
синий кружок – находки корабельных заклёпок в захоронениях
В отличие от камерных захоронений, относительно славянской принадлежности лодочных захоронений мнения археологов расходятся. С первых находок их стали считать захоронениями скандинавов в славянских землях, однако, по мере прибавления материала ситуация меняется. Особенно в случае многочисленных ингумаций XI-XII вв. в Поморье сложно связать их с северными германцами. К примеру, весь инвентарь кладбищ в Узедоме – местный, славянский, включающий в себя в женских захоронениях и такие, считающиеся уже «маркерами славян» украшения, как височные кольца. К тому же, история региона в это время уже достаточно хорошо известна, чтобы можно было найти в ней возможность для гипотетических скандинавских колоний. В итоге, маленькие лодочные ингумации в лодках X-XII вв. на юге Балтики признаются славянскими, хотя о происхождении этого обряда и нет ясности (Biermann, 2009). Более ранние лодочные захоронения конца VIII – начала IX вв. из Гросс Штёмкендорфа тот же археолог относит к скандинавским, полагаясь при этом более на «общие рассуждения» о том, что в такой ранний период ожидать заимствования славянами скандинавского похоронного обряда оснований меньше, чем в X-XII века.
Такое мнение, однако, сложно подкрепить какой-то конкретикой – слишком мало информации, чтобы судить, как развивался и каким был похоронный обряд на юге Балтики в древнеславянский период. Фактическое отсутствие материала по захоронениям балтийских славян до X века отмечается всеми, занимавшимися этой проблемой. Из немецких исследований можно отметить дипломную работу 1997 года, доработанную в большой статье 2000 года археолога Д. Падденберг, основанные на материале восточной Германии, а также монографию М. Дулинича об археологии раннеславянского периода западных славян, разбор погребального обряда в которой включает Польшу и основан на работах польской исследовательницы Хелены Цолль-Адамиковой. После критического анализа и нанесения на карту известных до 2000 года в северной Германии захоронений древнеславянского периода, у неё получилась следующая картина.
Захоронения древнеславянского периода VI-IX вв (по Д. Падденберг, 2000):
круг на легенде обозначает кремации, квадрат – ингумации
Из всех нанесённых на карту объектов могильниками являются только 2 – Гросс Штрёмкендорф и Менцлин (номер 18), остальные представлены единичными захоронениями. Датировка последних древнеславянским периодом осуществлена, в основном, на находках в них или рядом с ними древнеславянской керамики. На наш взгляд, к этой карте можно прибавить и крупный могильник в Ральсвике на Рюгене, большая часть которого (однако так же лишь исходя из «общих рассуждений») датируется IX веком. Но и в таком случае картина предстаёт не самой благоприятной для исследования. Исходя из того, что лодочные захоронения должны были быть специфичным обрядом не самых многочисленных социальных слоёв, а доля таких захоронений и в скандинавских могильниках исчисляется небольшими процентами относительно общего числа захоронений, нахождение их наиболее вероятно лишь при детальном изучении больших могильников. В таком случае, для Германии известность лодочных захоронений в могильниках IX века будет очень большой – они известны из всех трех могильников. На территории северной Польши к IX веку относят часть захоронений из могильника Гальгенберг возле Волина, могильник в Швилюбе и соседний с ним Скроне, ещё не полностью исследованные. Насколько мне известно, лодочных захоронений там найдено не было, либо они относятся к более позднему времени (Волин).
Ситуацию, таким образом, однозначной никак не назовёшь. Малое число лодочных захоронений на юге Балтики в раннеславянский период может быть объяснено как их неславянской принадлежностью, так и недостаточным материалом по этому времени. Нам же кажется, что даже небольшое присутствие этих захоронений в славянских землях, в могильниках, принадлежащих славянским городам, уже само собой является достаточным основанием, чтобы рассматривать возможность их славянской принадлежности. В таком случае, подтверждение славянских захоронений в маленьких лодках (предположительно, однодревках с поднятыми путём прикрепления одного ряда корабельных планок бортами) X-XII вв. может послужить аргументом к признанию славянскими и более ранних лодочных захоронений южной Балтики. Так, в относящемся к концу VIII – началу IX вв. могильнике Гросс Штрёмкендорфа, кроме 5 больших лодочных захоронений, была найдена и ингумация в расширенной однодревке, идентичная более поздним славянским лодочным захоронениям Поморья. Из всех лодочных захоронений Гросс Штрёмкендорфа инвентарь содержался лишь в одной из больших лодок и не содержал вещей, которые можно было бы напрямую связать со Скандинавией (меч, фризская и славянская керамика). Использование местной славянской керамики говорит о том, что захороненные были связаны со славянским торговым центром, в котором она производилась, а не были совершенно чуждым здесь элементом. В свою очередь, несожжённые большие лодочные захоронения, в которых не было найдено ни ингумаций, ни урновых захоронений (возможно, прах был рассеян над кораблём), находят прямую параллель в одном из лодочных захоронений в Менцлине того же времени, также безинвентарном и не содержащем собственно «погребения». Также и каменные кладки в форме ладей в Менцлине находят параллель в каменной кладке из поморского Русиново, также VIII-IX вв. Все эти обстоятельства свидетельствуют о том, что уже в VIII-IX вв. на юге Балтики бытовали сложившиеся «лодочные» погребальные обряды и такие представления существовали в одно время на обширных пространствах.
Одним из основных аргументов сторонников связи ранних лодочных захоронений на юге Балтики со скандинавами остаются «железные заклёпки» планок этих кораблей. Такая традиции продолжает считаться «скандинавской», в то время как славянам приписывается использование в кораблестроении исключительно деревянных дюбелей, скрепляющих планки. Само по себе утверждение это спорно, потому как находки кораблей с деревянными дюбелями многочисленны в Скандинавии и славянскими там не считаются. В свою очередь, на юге Балтики найдено уже достаточное число кораблей с железными заклёпками. К примеру, на территории Германии находки кораблей с железными заклёпками на настоящий момент даже преобладают (железные соединения: 5 в Гросс Штрёмкендорфе, 1 в Ральсвике на Рюгене, 1 в Менцлине, против 4 кораблей с деревянными дюбелями в Ральсвике на Рюгене и ещё одного, уже более позднего и принадлежащего 13 веку в Менцлине). Общая тенденция такова, что применение деревянных дюбелей было более характерно для маленьких и средних судов, тогда как большие суда по всей Балтике соединялись железными заклёпками.
Славянами, особенно жившими на Рюгене, в устье Одры и в Поморье, часто применялись небольшие суда типа «море-река», позволяющими как морские плавания вдоль берегов, так и беспрепятственный заход в мелководные заливы или реки. Скандинавы же чаще строили более крупные суда, в результате чего у них нередко возникали сложности с применением их на юге Балтики. Так, из описаний Саксона известны сложности датского флота, пришедшего для осады Волина в мелководье устья Одры в конце 12 века, как и такие же проблемы с заходом в устье реки Варнов в 1160 году. Большие корабли у балтийских славян известны по письменным источникам (Сага о Магнусе Слепом), но более крупные суда, находимые на юге Балтики до сих пор обычно приписывались скандинавам, опять же, на основании железных заклёпок.
Между тем, все эти обстоятельства нужно учитывать и при попытках осмысления лодочных захоронений на юге Балтики. Если применение железных заклёпок было более характерно для больших судов и известно в Скандинавии лучше лишь потому, что скандинавы чаще строили более крупные суда, то нет оснований связывать материал заклёпок с этнической принадлежностью захороненного. Не говоря уже о том, что «происхождение» корабля совсем не тождественно «происхождению» человека – корабли нередко бывали военной добычей, либо могли прибывать и покупаться в других регионах. Если же у балтийских славян, в общем, были более распространены небольшие суда типа «море-река», скреплённые деревянными дюбелями, то кремацию в таком корабле археологически установить будет невозможно. Не многим более следов оставило бы и захоронение в несожжёном корабле без железных креплений (в случае маленьких лодочных захоронений их удавалось установить лишь по одному ряду железных заклёпок, скрепляющих расширенный борт однодревки). Поэтому ситуацию на юге Балтики совершенно невозможно сравнивать со Скандинавией ни по одному из параметров – здесь известно совсем мало раннеславянских могильников, а применение железных заклёпок в кораблестроении было менее характерно, что делает шансы на археологическое подтверждение лодочных захоронений у балтийских славян минимальными. В таком контексте подтверждение здесь лодочных захоронений даже в 3 из 5 (?) известных могильников IX века можно рассматривать как раз как серьёзный аргумент в пользу их славянской принадлежности.
Вопрос об изначальном происхождении обряда лодочных захоронений у славян при этом остаётся слабо изученным. Стоит обратить внимание и на то, что мировосприятие славян-язычников в наиболее ранний период их истории должно было быть достаточно близко к таковому соседних с ними германцев. Схожими должны были быть, в том числе, и многие представления славян и германцев о загробном мире, идущие у тех и у других из индоевропейской древности. Как и у большинства других индоевропейских народов, славянам было известно представление о связи подземного, загробного, потустороннего мира с водой, подводным миром и водной стихией вообще. Можно вспомнить реку Смородину, разделявшую в представлении восточных славян миры мёртвых и живых или само славянское слово «навь», обозначающее мир мёртвых и происходящее, по мнению В. Топорова, от «представления о погребальной ладье (индоевроп. *nаНu-), на которой плывут в царство мёртвых».
Впрочем, широкое распространение подобных представлений о погребальной ладье или ведущем в загробный мир водоёме само по себе показывает, что скандинавам они достались из общего наследия, а не были «изобретены» ими в северной Европе. Похоронный обряд был следствием этих представлений, а не их причиной, потому и у славян, унаследовавших те же самые представления о загробном мире, такой обряд не выглядит чем-то противоестественным. В качестве контраргумента обычно указывается на археологические подтверждения не просто представлений, а следов конкретных обрядов у скандинавов, начиная с бронзового, и через железный век и эпоху Великого переселения народов до «эпохи викингов», тогда как в погребальном обряде наиболее ранних из известных славянских археологических культур подобного не наблюдается. Лично я не вижу ничего противоречивого в том, что конкретные детали обряда действительно могли в своё время распространиться на юг Балтики с её северного берега.
К примеру, в 5 книге, своей «легендарной части» Саксон Грамматик описывал очень схожую картину. Во времена датского короля Фродо на Данию с моря нападали славянские морские пираты, и в противодействие этому им был предпринят поход на славян. Фродо удалось победить славян вместе с их правителем Струником, после чего им было казнено большое число славянских пиратов. Вскоре после этого правитель гуннов, объединившись с правителем рутенов Олимаром (сначала названным просто «восточным правителем», но далее речь идёт о флоте Олимара, Руси и флоте рутенов, помогавших пешим войскам гуннов), объявил данам войну. Фродо победил тех и других, после чего, подобно тому, как и немногим ранее им были введены законы в стране побеждённых славян, он дал побеждённым русским свод предписаний относительно погребального обряда. Павших в сражении глав семейств надлежало хоронить в курганах вместе с конями, вождей следовало сжигать на костре из их корабля или прямо в корабле по отдельности, а кормчих – по десять человек на костре из одного корабля. Разумеется, хронология в легендарной части Саксона вызывает серьёзные сомнения. Но если всё же попытаться определить возможное время этих событий, то наиболее вероятным были бы 6-7 вв.
Археологические подтверждения появления материальной культуры балтийских славян на юге Балтики имеются (по дендрохронологии, радиоуглеродным анализам и типологии лепной керамики), начиная с начала 6 века. Как известно, гунны теряют своё политическое значение также в 6 веке, однако, далеко не сразу исчезают со страниц истории. К примеру, в самом начале 7 века Беда Достопочтенный ещё упоминал гуннов в числе народов Германии вместе с ругинами – именем, которым называли только славянских жителей Рюгена, но не древних ругов. Это сообщение оставлено Бедой в контексте миссионерской деятельности английских священников в Германии конца 6 века. Описания Саксона, как ни фантастично могут, на первый взгляд, показаться датско-гунские войны, также имеет ряд черт, по которым можно предположить, что информация взята им из саг, в свою очередь, имевших историческую основу. Так оба имени правителей – Струник и Олимар, действительно, скорее всего, славянские. В то же время, нападения пиратов балтийских славян были для Дании зачастую настоящим бедствием. Более других в этом деле преуспели рюгенские славяне, которых источники XII века (Герборд и Эббо) называют тем же самым словом рутены, что и Саксон – флот противников Фродо.
Таким образом, исторические противоречия для переданной Саксоном информации исчезают в случае, если воспринимать его сообщение с определённой долей критики, учитывать его фольклорный источник и путаницу, возникшую в результате совмещения нескольких преданий, и предположить, что под рутенами, в данном случае, скорее должны были скрываться рюгенские славяне. Как бы там ни было, сообщение Саксона представляет собой важный источник о возможном наличии обряда лодочных захоронений у славян – датский хронист на рубеже XII-XIII вв., отлично знавший соседних славян, объяснял появление обряда лодочных захоронений у славян-рутенов датским влиянием.
Едва ли стоит понимать слова Саксона об установлении предписаний по погребальному обряду по «приказу» Фродо буквально – в действительности, несмотря на частые войны с переменным успехом, в истории неизвестно, чтобы данам удавалось надолго подчинить какие-то славянские области до второй половины XII века. Заимствование, если оно действительно имело место, с гораздо большей долей вероятности должно было произойти в результате тесных культурных контактов данов с соседними славянами и попросту представляло бы один из этапов сложения общей культуры на Балтике. Со сложением южнобалтийского торгового пути славянские купцы должны были нередко посещать датские торговые центры, как и даны, в свою очередь, – славянские. Захоронения в ладье вполне могли быть переняты славянами у данов именно в ходе таких культурных контактов – они не противоречили славянским представлениям о загробном мире и плывущих по подземному миру мёртвых в лодках, но в то же время представляли из себя красивое и величественное действо оказания последнего почета умершему, очевидно (как это следует из рассказа ибн-Фадлана), производившее большое впечатление и становившееся настоящим событием. Археологическое подтверждение такого обряда у балтийских славян в связи с торговыми городами, в свою очередь, также может указывать на распространение их преимущественно в среде купцов, занимавшихся морской торговлей. Однако как бы там ни было – в данном случае важно не изначальное место сложения конкретного обряда, а то, что он был известен в славянских городах юга Балтики уже в 8 веке.
Хоть и очень медленно, но неизбежное переосмысление археологического материала и более ранних выводов об этнических интерпретациях на юге Балтики движется в направлении признания существования единой славянско-скандинавской (а шире и других народов – балтов, финно-угров), «циркумбалтийской» культуры, что делает точное этническое определение её носителей в большинстве случаев невозможным. В настоящее время весь славянский южный берег Балтики в немецкой археологической литературе отмечается как «зона распространения скандинавского погребального обряда» или «зона погребального обряда, сложившегося под влиянием скандинавов». И если раньше в такой зоне относили лишь Поморье, бассейн реки Пены и остров Рюген, то сейчас речь уже о единстве славянских и скандинавских погребальных обрядов по всему южному берегу Балтики.
Зона «скандинавского погребального обряда» на южном берегу Балтики по С. Братеру
Зона «скандинавского влияния на погребальный обряд и поселения» в 8-12 вв.
на южном берегу Балтики по Й. Херрманну
Такая формулировка подразумевает, что рассмотренные выше типы погребальных обрядов изначально сложились в Скандинавии, однако, на каком-то этапе были переняты балтийскими славянами. Но как бы ни была интересна история и география происхождения каких-либо обычаев сама по себе, в данном случае этот вопрос вторичен. Переняли ли балтийские славяне эти обычаи от северных соседей, или же они имели здесь свою историю развития, но тот факт, что они хоронили своих мертвецов также, как и скандинавы, начиная с конца VIII или начала IX вв., практически не оставляет возможности для однозначного различия скандинавских и балтийско-славянских захоронений в какой-то «третьей» стране. К примеру, как узнать, кем было оставлено лодочное или камерное захоронение на севере Руси, если такой обычай был в это время и у скандинавов, и у балтийских славян, и известно, что и те,и другие торговали в Русью?
В качестве эксперимента попробуем рассмотреть случай, преподносящийся, как одно из наиболее «неоспоримых» указаний на присутствие скандинавов в северной Руси. «Покусимся» на «святую-святынь» сторонников норманнской теории – могильник Плакун возле Ладоги, относящийся как раз к «варяжскому» периоду русской истории, предположительно, концу IX или началу X вв.
Тем, кто интересуется ранней историей севера Руси, как и начала Русского государства, наверняка известно значение, которое придаётся этому могильнику. Он считается одним из самых надёжных доказательств проживания скандинавов на территории северной Руси в конце IX – начале X вв. Все ведущие российские специалисты по археологии региона прямо называют его скандинавским, так что речь о возможности иной интерпретации не идёт и никогда не шла в принципе. Но на чём же основано такое, совершенно однозначное мнение? Попробуем разобраться.
Основным аргументом к связи захоронений в Плакунском могильнике со скандинавами является сам погребальный обряд – камерные и лодочные захоронения. «Уже первая попытка историко-культурной интерпретации результатов раскопок Плакунского могильника решительно связала его с одним из наиболее острых вопросов начальной русской истории — норманнской проблемой. Это первая в Приладожье группа могильных памятников, которую определенно и надежно можно связать с норманнами», — писал Равдоникас, подводя итоги довоенных археологических исследований в Старой Ладоге. Основанием для этого вывода послужило обнаружение в первых раскопанных курганах остатков сожженных ладей — элемента безусловно скандинавской погребальной обрядности» – читаем у В. А. Назаренко, который продолжает описанием камерного захоронения: «Захоронение было обнаружено в довольно просторном деревянном ящике, поставленном на дно большой могильной ямы» (Назаренко В.А. Могильник в урочище Плакун // Средневековая Ладога Л., 1985).
Камерное захоронение из могильника Плакун (по Назаренко, 1985)
Однако согласиться с однозначностью его выводов, относительно того, что «особенности погребальной обрядности, представленные в курганах на Плакуне, а именно, сожжение в ладьях, погребение в камере, порча и особое расположение оружия позволяют согласиться с мнением В.И. Равдоникаса, что могильник, систематическое изучение которого было им начато, действительно принадлежал выходцам из Скандинавии» крайне сложно. К.А. Михайловым впоследствии высказывалось дополнение о том, что особенности конструкции камерного захоронения из плакунского кургана, «двойная погребальная конструкция (гробовище в камере), когда пространство между стенками погребального сооружения и ямы заполнено камнями или бревнами» находят ближайшие аналоги не просто в Скандинавии, а в южной Ютландии, на основании чего он называет его обрядом «франкско-датского пограничья» (Михайлов К.А. Южноскандинавские черты в погребальном обряде Плакунского могильника // Новгород и Новгородская земля. Вып. 10. Новгород, 1996).
Датские могильники эпохи викингов с погребениями в камерах с гробовищем (по К.А. Михайлову)
Однако в VIII-IX веках регион южной Ютландии был не только зоной «франкско-датских контактов и приграничья», но и зоной тесных ободритско-датских и ободритско-франских связей. Как известно, в конце VIII века, после помощи Карлу Великому в подавлении саксонских племён, ободриты получили от него Нордальбингию – изначально германские области между Вагрией и побережьем Северного моря, и таким образом, стали ближайшими соседями данов по всей полосе их южной границы, проходившей чуть южнее Хайтабу. Славянское присутствие принимается и в самом Хайтабу, где найдена не только славянская керамика и украшения, но и славянские землянки. Впрочем, учитывая то, что после разрушения датским королём Готтфридом ободритского эмпория Рерик, а ремесленники из Рерика были переселены в Хайтабу, это совсем не удивительно. Кроме самого торгового центра Хайтабу, славянская керамика встречается в обилии в районе залива Шлей. Находки славянской керамики или её имитаций известны и в более северных ютландских областях – Швансене (нем. Schwansen) и Англии (нем. Angeln): из западного и восточного поселений Козель (Kosel), Бинебека (Bienebek), Гаммельбю (Gammelby), Везебю (Weseby) и Остербю (Osterby) и Ризебю (Rieseby) (Unverhau H. Untersuchungen zur historischen Entwicklung des Landes zwischen Schlei und Eider im Mittelalter, Wachholtzverlag, Neumünster, 1990, S. 67-68).
К северу от ютландской области Англия, на полуострове Гамельгаб, известно два топонима смешанного славяно-датского происхождения: Oster Gurkhöj и Sünder Gorkhye (от славянского «горка») (Prinz J. Zur Frage slavischer Orts- und Personennamen auf süddänischen Inseln // Zeitschrift für slavische Philologie, Heidelberg, 1967, S. 125). В самой ютландской Англии известен топоним Поммербю, каким-то образом связанный с Поморьем и, возможно, указывающий на владения поморских князей. В области Швансен известен топоним Виннемарк (Winnemark), что в переводе означает «славянский [лесной] выруб». Сопоставляя данные лингвистики с приведенными выше данными археологии и письменными источниками, есть все основания говорить не только об общине славянских купцов в торговом центре Хаитабу, что было бы делом самим собой разумеющимся для крупного торгового центра, но и о вполне ощутимом славянском присутствии в окружающих его с севера, юга, запада и востока областях залива Шлей. В конце VIII-IX вв. тесные культурные и политические связи между франкской империей, ободритами и данами, в первую очередь – ютами – прослеживаются достаточно чётко.
Так, камерное захоронение известно и из могильника, находившегося на территории ободритов в торговом центре Гросс Штрёмкендорф в конце VIII – начале IX вв. Другими словами, если верно отождествление этого места с историческим Рериком, то получается, что в Рерике хоронили в деревянных камерах ещё до разрушения города данами. Известно, что после этого разрушения купцы из Рерика были перевезены Готтфридом в Хаитабу, в южную Ютландию, где впоследствии и известны так активно сравниваемые с Плакунским могильником камерные захоронения. Пока исследователи «сомневаются», откуда появился обычай камерных захоронений в Южной Ютландии, на прямую и очевидную параллель – связь Хаитабу с Рериком/Гросс Штрёмкендорфом, известную как по письменным источникам, так и прослеживающуюся в археологии, опять почему-то не обращается никакого внимания, хотя возможное влияние и появление обычая камерных захоронений здесь и связь их с франкскими традициями или Скандинавией рассматривалось. И правда – что франкские анналы или археология, если поверить в то, что заимствование могло идти от славян к германцам, а не наоборот, археологи попросту не в силах?
Славянские следы в археологии и топонимике южной Ютландии:
красный кружок – топонимика с основой «венд», указывающая на славянские поселения
белый кружок – наиболее западные археологически подтверждённые полностью славянские поселения
красная штриховка – зоны распространения славянской топонимики или письменные указания на славянское заселение (церковный приход Норторф в Гользатии)
жёлтая штриховка – находки славянской керамики и её имитаций
белая линия – западная граница повсеместного расселения славян в южной Ютландии
Нельзя не отметить, что двойная конструкция захоронений в гробе, помещённом в заваленную камнями деревянную камеру, известна не только из южной Ютландии, но и в балтийско-славянских землях: из Цедыни в Поморье или из Старигарда в Вагрии (см. иллюстрации выше). Однако «странным» образом российские археологи умудрились «просмотреть» широкое распространение обычая камерных захоронений на населённом славянами южном берегу Балтики и сравнивают плакунское захоронение с какими угодно регионами – Скандинавией, Биркой, Хаитабу, Ютландией, даже франкскими землями, за исключением балтийских славян. То есть по какой-то причине славянские камерные захоронения вообще не принимаются в расчёт.
Мало чем отличается позиция российских археологов и по лодочным захоронениям. Выше я уже приводил свидетельства известности такого обряда в землях балтийских славян и вкратце упоминал о сложностях и особенностях выявления такого обряда на юге Балтики ввиду более широкого и частого использования там кораблей, скреплённых деревянными дюбелями. Здесь же хотелось бы обратить внимание на другую особенность лодочных захоронений из Плакунского могильника. Во всех случаях там было найдено подозрительно малое число корабельных заклёпок, явно недостаточное для целого судна. Предположение о том, что в ритуале использовалась лишь часть корабля – имеет основания, но не менее вероятны и другие трактовки.
К примеру, описание похорон знатного руса в корабле у Ибн-Фадлана недвусмысленно передаёт то, что это было величественное действие, увидеть которое так хотелось арабскому путешественнику. Провожающие явно не скупились на растраты на проведение ритуала, стремясь сделать его как можно богаче и роскошнее. Потому сожжение в части лодки уже само по себе вызывает вопросы о причинах. Едва ли похороны на части корабельного борта можно назвать «величественными», да и для чего нужно было разделять корабль на части? С эстетической точки зрения ритуал при этом явно проигрывал захоронению в целой ладье. С практической тоже – другой борт лодки едва ли представлялось возможным использовать в дальнейшем. Вместе с тем я бы хотел обратить внимание на конструкцию небольших кораблей, найденных в Ральсвике на Рюгене. Большая часть планок в них была соединена деревянными дюбелями, но для части соединений – в наиболее важных местах, или, возможно, в местах ремонта – использовались железные заклёпки.
Расположение железных заклёпок в ральсвикской ладье
При сожжении от такой ладьи как раз и осталось бы лишь небольшое число железных заклёпок, подобно тому, как это прослеживается в Плакунских курганах. Здесь же стоит упомянуть, что находки отдельных заклёпок или небольшого их числа известны из других, не отмеченных на карте славянских погребений юга Балтики: из Бартельсдорфа и Диркова, оба возле Ростока, и из могильника Гальгенберг в Волине. Археолог Ф. Бирманн предполагал возможную связь их с ритуальным вложением в могилу покойника части или нескольких планок кораблей, что в контексте существования на юге Балтики представления о погребальной ладье выглядит вполне вероятным. Можно предположить, что небольшое число находимых в славянских захоронениях корабельных заклёпок могло быть связано и с сожженными маленькими судами, скреплёнными в основном деревянными соединениями, с применением лишь немногих железных заклёпок. В таком случае, число возможного археологического подтверждения лодочных захоронений у балтийских славян ещё более расширится, хотя на настоящий момент этот вопрос остаётся ещё не исследованным.
Можно указать и на сходство остальных курганов плакунского могильника со славянскими курганами, найденными, к примеру, в Ральсвике на Рюгене. Плакунские курганы, выделенные В.А. Назаренко в четвёртый, не содержащий «безусловных останков захоронений» тип, могли изначально быть курганами славянского ральсвикского типа «C2». Для этого типа была характерна кремация на стороне, насыпь кургана без помещения в неё остатков кремационного костра и помещение кремационного праха в керамическом сосуде или ёмкости из органического материала на вершине курганного холма.
Место для будущих курганов типа С1 и С2 нередко предварительно подготавливалось, иногда расчищалось огнём, старый гумусный слой убирался. Захоронения на вершинах могли находиться и на вершинах курганов, в основании которых уже содержалось кремационное захоронение. В большинстве случаев такие захоронения было крайне тяжело обнаружить – незащищённое расположение его на вершине холма не способствовало долгому сохранению на протяжении столетий. В случаях же, когда сосуд был изготовлен из органического материала, ни от него, ни от праха со временем могло и вовсе не остаться никаких следов. В Ральсвике такой обычай захоронения на вершинах удалось установить лишь при повторном анализе археологического материала, до этого же курганы без следов захоронений были приняты за кенотафы.
Таким образом, похоронный обряд, подтверждённый в могильнике Плакун, отнюдь не является исключительно скандинавским. По сути, он – общебалтийский, и может указывать в равной степени как на германцев, так и на балтийских славян. Не больше оснований для «однозначно скандинавской» интерпретации и в инвентаре этого могильника. К примеру, одним из аргументов за северогерманское происхождение погребённых назывались находки в курганах кувшинов татингского типа (Корзухина Г.Ф., Давидан О.И. Курган в урочище Плакун близ Ладоги // АО. 1968. М., 1969). Выводы Г.Ф. Корзухиной относительно того, что фризский кувшин «попал сюда не непосредственно с Рейна, а через Скандинавию» можно объяснить недостаточной исследованностью вопроса на то время. Такие кувшины фризского или татинского типа были широко распространены на юге Балтики и являются частыми находками в приморских славянских торговых центрах. Производившиеся к западу от славянских земель, они вполне могли попадать в Ладогу и по морскому пути вдоль южного побережья Балтики – в частности, они встречаются в большинстве славянских поселений, бывших промежуточными пунктами этого торгового пути.
Находки кувшинов фризского или татингского типа на Балтике
Местом происхождения этих кувшинов считается бассейн Рейна или Фризия – область на юго-восточном побережье Северного моря, в начале IX века приграничная с ободритами, а вовсе не Скандинавия. Многочисленные находки татингских кувшинов в славянских городах южной Балтики не дают совершенно никаких оснований утверждать, что на Русь эти сосуды могли попадать только через Скандинавию. Но если предположение Г. Корзухиной вполне объясняется недостаточной изученностью вопроса в 1960-х гг., то почему российские археологи продолжают настаивать на нём в наши дни, объяснить значительно сложнее.
К примеру, В.М. Горюнова и А.В. Плохов в опубликованной в 17 выпуске сборника «Археологические вести» статье «Контакты населения Приильменья и Поволховья с народами Балтики в IX-XI вв. по керамическим материалам» пишут следующее: «Скорее всего, с пребыванием викингов на Руси следует связывать и появление в Поволховье керамики третьей группы – сосудов типа Татинг» (стр. 263). При этом сами исследователи вполне конкретно объясняют и кого они подразумевают под «викингами»: «Похожая ситуация [малое число находок скандинавской керамики] наблюдается на других памятниках Северной Руси, где имеются свидетельства присутствия варягов. Этот факт можно объяснить целым рядом причин, главными из которых являются, по-видимому, приготовление викингами пищи в котлах, а также использование ими изделий местных гончаров» (стр. 261). Из этого отождествления авторами варягов, викингов и скандинавов напрашивается вывод, что и первую цитату стоит понимать как то, что попадание татингской керамики на Русь они рекомендуют связывать со скандинавами. Далее следует общая информация о сосудах типа Татинг и местах находок их в северной Руси, после чего исследователи принимают попытку установления места, из которого они могли попасть на Русь:
«Интересным вопросом являются пути поступления изделий типа Татинг на территорию Северной Руси. По-видимому, появление в южном Приладожье такой посуды вряд ли можно объяснить непосредственными контактами местного населения с Франкской империей. Однако нельзя полностью отвергать возможности того, что эти чернолощеные изделия поступали в Поволховье при посредничестве фризских купцов. Предположение о посещении ими Старой Ладоги высказывала О.И. Давидан, рассматривая происхождение ранних гребенок этого памятника (Давидан, 1968. С. 62).
Возможно, как предполагала в своих работах Г.Ф. Корзухина, что кувшин из плакунского могильника попал в нижнее Поволховье, побывав прежде в Швеции (Корзухина, 1971. С. 63). В пользу гипотезы Г.Ф. Корзухиной говорят многочисленные предметы, выполненные в северном стиле, оставленные, в основном, выходцами из региона Меларен, фиксируемые с момента возникновения Староладожского поселения, но особенно заметные в отложениях Х в., с которыми связаны почти все находки обломков татингских изделий последних лет.
Нельзя исключать, что эти сосуды могли попасть в Поволховье и через южную Ютландию, поскольку, по мнению К.А. Михайлова, в могильнике в урочище Плакун имеются некоторые южноскандинавские черты (Михайлов, 1996). Исследователь полагает, что «на рубеже IX-X вв. в Ладоге присутствовала группа скандинавов, имевших представление о специфическом погребальном обряде франкско-датского пограничья (Там же. С. 58). Располагающееся на этом пограничье крупное торгово-ремесленное поселение Хедебю в эпоху викингов было важной гаванью на пути из Западной Европы на Балтику, а также местом раннехристианской миссионерской деятельности. В культурном слое этого памятника встречены многочисленные обломки западноевропейской керамики, среди которых посуда типа Татинг занимает заметное место (Janssen, 1987. S. 71) Отмеченные факты позволяют предположить, что появление такой посуды в Старой Ладоге было результатом прямой связи с Хедебю» (стр. 265).
Таким образом, исследователи в 2010 году вполне прямо связывают появление татингской керамики в северной Руси со скандинавами. Они рассматривают все возможные варианты – собственно Франкскую империю, Фризию, Скандинавию, южную Ютландию, кроме… южной Балтики и балтийских славян. То, что они «пропустили» широкое распространение татингской керамики в городах балтийских славян того времени, нельзя назвать случайным. Более того, предположение о возможном попадании татингской керамики в северную Русь вместе с балтийскими славянами на самом деле является совершенно естественным при анализе керамического материала Поволховья. Сразу за приведённой выше цитатой, исследователи публикуют обширное описание и прорисовки находок керамики балтийских славян, найденной в том же регионе. То есть отрицать торговые контакты Поволховья со славянским югом Балтики на основании керамических материалов бессмысленно. Почему же археологи так упорно в принципе не согласны рассматривать вопрос о связи татингской керамики с югом Балтики? Не по той ли самой причине, по которой точно также деликатно при интерпретации камерного захоронения были пропущены обширные параллели у балтийских славян, а сравнение шло, как и в случае с татингской керамикой, лишь с германскими регионами? Думаю, карта распространения татингской керамики, приведённая выше, будет лучшей оценкой объективности и непредвзятости интерпретаций этих находок в северной Руси.
Использование в качестве аргумента находки одного, возможно, скандинавского сосуда для доказательства скандинавской принадлежности всего могильника методологически неверно. Если принять керамику из захоронений в качестве этнического маркера, то также как находка одного скандинавского сосуда будет указывать на захоронение скандинава, так, в равной степени, и находки четырех славянских сосудов в этом могильнике должны будут указывать на 4 славянских захоронения, а находка татингского сосуда, так и вовсе – на захоронение франка или фриза. Причём, окажется, что и для всех этих захороненных в Плакунском кургане разных этнических групп (скандинавы, славяне, континентальные германцы-христиане) был в это время характерен один погребальный обряд. Другими словами, принятие скандинавской посуды в кургане за этнический маркер, вопреки ожиданиям, на самом деле сделает невозможным отнесение могильника к «скандинавскому». Кажется, эти противоречия заметны и самим процитированным выше исследователям керамики, попытавшимся объяснить «неожиданно» (для предполагаемой колонии в то же время на обширные колонии) малое число находок скандинавской керамики в Поволховье тем, что жившие тут скандинавы могли приготавливать пищу в котлах или пользоваться славянской керамикой. Оба утверждения, впрочем, остались без приведения каких-либо доказательств. С таким же успехом и также бездоказательно можно предположить, что и жившие в Ладоге славяне могли пользоваться попадавшей к ним посредством торговли, с купцами и товарами, скандинавской керамикой, как и гипотетические скандинавы – начать пользоваться славянской.
Между тем, возможное подтверждение местного производства связываемой со скандинавами керамики грозит норманнской теории ещё большими противоречиями. Если настаивается, что жившие в Поволховье скандинавы бережно сохраняли свои традиции, в том числе привычную им технику изготовления керамики, то следует признать, что скандинавов тут было по отношению к славянам столько же, сколько и найденной скандинавской керамики, по отношению к славянской. То есть единицы на тысячи местного населения. В случае же, если скандинавы должны были приготавливать пищу в своих традиционных скандинавских котлах, то не плохо было бы как-то подтвердить это фактами. Сколько, любопытно, найдено скандинавских котлов в той же Ладоге? Если же принять, что изготовление лепной (похожей на скандинавскую) керамики не является прямым указанием на скандинавские колонии, а имело место в силу других причин, то и в таком случае гипотетических скандинавов на территории Руси от этого больше никак не станет.
Остальной инвентарь Плакунского могильника представлен широко распространёнными вещами общебалтийской культуры. Со скандинавами из него связывается разве что ещё биконические бусины и предмет не совсем ясного предназначения, с резным изображением зверя на конце. Хоть и не совсем прямые, но всё же близкие по стилистике параллели этому изделию можно среди найти среди подвесок и писал, оканчивающихся звериными головами с ушами из Ральсвика на Рюгене.
Подвеска со звериной головой из Ральсвика и деталь «скандинавской» находки
из кургана Плакунского могильника (по Wladyslaw Duszko «Viking Rus», 2004)
Можно отметить и то, что «погребальный инвентарь, обнаруженный при раскопках в урочище Плакун, в сравнении со скандинавскими комплексами середины — второй половины X столетия может быть признан немногочисленным, маловыразительным и довольно однообразным» (Назаренко 1985), в этой своей особенности в то же время выказывает сходство с также нетипично малочисленным и невыразительным для Скандинавии инвентарём ральсвикских курганов на острове Рюген, при большой схожести самого погребального обряда. В Ральсвике, как и в Гросс Штрёмкендорфе, известна и порча оружия, перед помещением его в могилу.
Испорченное оружие из южнобалтийских захоронений: согнутый наконечник копья в кургане смешанного скандинавско-славянского типа (А+C) в Ральсвике и переломленный меч из лодочного захоронения VIII века в Гросс Штрёмкендорфе
Подводя итог, можно сказать, что и инвентарь Плакунского могильника никак нельзя признать «исключительно» скандинавским. Более того, руководствуясь теми же принципами, по которым его считают скандинавским, с тем же успехом можно утверждать и его рюгенское происхождение. Клад, найденный в жилом доме в Ральсвике на Рюгене, по мнению специалистов сложенный на территории Хазарии, и содержавший, кроме неизвестных в Скандинавии редких хазарских монет, также и украшения пермского стиля, даёт достаточные основания для предположения о нахождении ральсвикских купцов в северной Руси в середине IX века. Погребальный обряд Плакунского могильника – обычные и не содержащие погребений курганные захоронения, камерные и лодочные захоронения – всё это находит прямые параллели в могильнике Ральсвика. Параллели в Ральсвике легко можно найти и некоторым указанным выше частям инвентаря – татингской керамике или стилистике звериных изображений. Прибавив к этому идентичные найденным в Ральсвике равноплечные фибулы, драконьи головы, «молоточки Тора» и балтийско-славянскую керамику из самой Ладоги и Рюрикова городища, мы получим такое же целостное и комплексное подтверждение присутствию здесь в IX – начале X вв. рюгенских славян, какое до этого предлагалась для скандинавов.
Однако с подобными гипотезами стоит обращаться как можно более осторожно. Едва ли имеет смысл наступать на те же грабли. В отличие от приверженцев норманнской теории, у меня нет чёткой уверенности в том, кто именно привозил в Ладогу фибулы, керамику и кто захоронен в Плакунском могильнике – германцы или славяне. Следы культуры, найденной там, по большей части являются общебалтийскими и не позволяют делать однозначных выводов относительно этнической принадлежности. Намного больше эти следы указывают на уникальный культурный феномен, имевший место на Балтике уже в раннем средневековье – сложение общей циркумбалтийской культуры, общей для многих племён и народов. Явление это, на самом деле, крайне интересно и осознание этого факта неизбежно приводит к совсем иным выводам, чем это обычно предлагается сторонниками «норманнской экспансии».
Сложение на Балтике общей циркумбалтийской культуры во второй половине VIII – начале IX вв. говорит о том, что тесные связи между разделёнными морем славянами и германцами должны были начаться намного раньше этого времени. Это целый пласт истории, не запечатлённый письменными источниками и до сих пор практически не исследованный. Объективному его изучениею более всего мешает упорное неприятие славян, как равных скандинавам по культурному потенциалу. Археологический материал показывает, что заимствования на Балтике шли в обе стороны, так что славяне участвовали в сложении циркумбалтийской культуры не менее чем скандинавы. Стереотипы и исторические мифы, веками распространяемые определёнными историческими школами в политических целях, в настоящее время привели к тому, что подавляющее большинство даже профессиональных археологов и историков узкой специализации не могут себе представить «образ славянина в скандинавском костюме». Но напомню, никто точно не знает, как выглядели населявшие побережье славяне в это время. Предпринимаемые иногда попытки реконструкции из «общих оснований» – такой же стереотип мышления, не подтверждающийся ни археологическим материалом, ни письменными источниками. В итоге, всё, что не соответствует этому стереотипу, попросту объявляется «чуждой для региона культурой». Но стоит ли так торопиться? В своих попытках увидеть скандинава за каждым найденным гребнем, за каждым украшением, в каждом кургане и сосуде, «энтузиасты» заходят откровенно слишком далеко. Так, со скандинавами связываются даже детские деревянные мечи.
Несмотря на параллели в Скандинавии, большая часть ладожских вещей может оказаться и местной традицией, просто схожей с традициями других регионов Балтики, но не являющаяся прямым импортом. Стоит задуматься над бессмысленностью связи всех этих общебалтийских вещей непосредственно со скандинавами как их единственными носителями, в противном случае, этих мнимых скандинавов не только в восточной Европе, но и в центральной – на юге Балтики – может оказаться едва ли не больше, чем в самой Скандинавии. Колонии, города, поселения, купцы, ремесленники, дружинники, знать… которых умудрились не заметить ни одни из соседей. В то же время, широкое распространение славянских находок, особенно керамики, в Скандинавии, руководствуясь той же логикой, можно использовать для попытки выставить большую часть средневековой Скандинавии славянскими колониями.
Распространение славянской керамики и её имитаций в Скандинавии
Скандинавы в таком случае просто поменяются со славянами местами – северный берег Балтики станет славянским, а южный – скандинавским. Разумно ли это? Письменные источники не позволяют таких интерпретаций, однозначно помещая германцев в Скандинавии, а славян на южном берегу. В этой связи хочется обратить внимание на то, что в самой Скандинавии находки славянской керамики в ранние времена связывались непосредственно со славянами, однако, уже давно, по мере того, как было накоплено количество материала, не позволяющего видеть за каждым горшком славянина и во многих местах было подтверждено использование для производства славянской керамики в Скандинавии местной глины, скандинавские археологи изменили свою точку зрения и даже термин. В настоящее время славянскую керамику здесь называют «балтийской керамикой», указывая на некорректность именования «славянской» керамики, производившейся в самой Скандинавии. Исходя из этого и многие типы «скандинавских» вещей, находимых на юге Балтики, как и на Руси, по крайней мере тех, для которых подтверждено их местное производство (к примеру, «молоточки Тора», некоторые типы фибул, гребни, наконечники стрел и, как может оказаться, схожая со скандинавской лепная керамика) можно признать «балтийскими», равно, как и погребальные обряды лодочных и камерных захоронений, а не связывать их напрямую со скандинавами. При этом самого по себе присутствия скандинавов в славянских землях и их культурного влияния это никоим образом не отменяет. Необходимо лишь чёткое осознание, что большинство из этих находок указывает не на колонизацию, метисацию и пр., а лишь на общие тенденции и процессы интеграции и взаимопроникновения германской и славянской культур, имевших место по всей Балтики в раннем средневековье, на развитие циркумбалтийской культуры.
Лично мне попытки приписать общебалтийскую культуру исключительно германцам сильно напоминают известный момент из старого фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», в котором к игравшей жену И.В. Буншы Наталье Крачковской на опознание были подведены два одинаковых Ивана Васильевича. Если мысленно заменить в этой сцене предмет опознания, то есть самого Ивана Васильевича, на «норманнские артефакты», находимые по всей Балтике, а в качестве Ульяны Андреевны представить сторонника норманнской колонизации всего севера восточной и центральной Европы, упорно не желающего вопреки всем фактам осознавать, что речь идёт о схоже выглядевших, но разных людях, то картина получится очень схожей:
Ульяна Андреевна – просто вылитый образ эдакого, настолько уверенного в своей правоте археолога, продолжающего утверждать, что все вокруг норманны, даже после демонстрации ему идентичных находок у других славян:
Милиционер: Скажите, пожалуйста, кто это такой? (демонстрация артефактов из северной Руси)
Ульяна Андреевна: Господи, ну я же говорю вам – норманн!
Милиционер: Чудненько! Ну а это – кто такой? (демонстрация идентичных артефактов с юга Балтики)
Ульяна Андреевна: Ах! (диалог двух Иванов Васильевичей – дискуссия об изначальном происхождении орнаментики и форм общебалтийской культуры)
И.В. Бунша: Самозванец!
И.В. Грозный: От самозванца слышу!
Ульяна Андреевна: Норманн!
Милиционер: Так что же, выходит и на Руси и на юге Балтики – норманны?
Ульяна Андреевна: (вздыхая) Ой… ну, выходит – и на Руси, и на юге Балтики…
Милиционер: и оба – норманны?
Ульяна Андреевна: (облегчённо улыбаясь) оба!
Но как бы ни был похож весь диалог на «норманнскую проблему» в современной археологии, ожидать что кого-либо «вылечат» в реальной жизни, увы, не приходится. К сожалению, реальность такова, что до настоящего времени сравнение археологического материала северной Руси предпринималось только с северогерманскими областями. Заявляя, что материальная культура северной Руси имеет прямые параллели в Скандинавии, археологи говорят абсолютную правду. Единственное, что надо помнить в этом случае – это то, что с другими регионами эти находки попросту никто и не сравнивал. Даже в случае, когда можно было бы упомянуть о балтийско-славянских параллелях, об этом, очевидно намеренно, умалчивалось.
Российская археология десятки лет работала именно на доказательство норманнской теории. Допустимо ли такое в науке? В принципе – да, но только для истории, а не археологии. Историк имеет право развивать свою гипотезу и искать подтверждение именно ей, заниматься сбором фактов для её доказательства, в том числе и археологических. Археологи же, как видится, такой возможности иметь не должны. Они должны предоставлять для дальнейшего анализа историков как можно более беспристрастную и объективную картину связей, культурных влияний и возможного происхождения вещей. Это сильно ограничивает археолога в возможности интерпретаций и, безусловно, делает его профессию в этом плане менее «творческой», чем у историков. Взамен этого археологи получают ни с чем не сравнимое чувство «первооткрывателей» древностей. Историки, в свою очередь, тоже при нормальном положении вещей оказываются ограничеными в интерпретациях археологического материала – по идее, это должно оставаться привилегией (или обязанностью) археолога.
То же, что имеет место быть в наши дни, «нормальным» состоянием вещей никак не назовёшь. Археологи почему-то концентрируют свои усилия не на всестороннем изучении возможных связей, а на поиске доказательств конкретной исторической гипотезы. Историкам по этой причине становится невозможно верить археологии «на слово» и остаётся перепроверять археологический материал самим, что не только зачастую затруднительно, но и занимает слишком много времени, отвлекая от решения исторических проблем. Всё это напоминает вязкое болото, каждое движение в котором лишь ещё сильнее засасывает вглубь и оставляет ещё меньше шансов на преодоление барьера. Поставить «точки над i» в проблемных вопросах начала русской истории в таком случае становится в принципе невозможно. Так может, самым благоразумным решением в этом случае будет отнести археологию в доказательной базе «норманнского вопроса» вообще на второй план перед свидетельствами письменных источников? Принять, что при схожести материальной культуры в IX веке по всей Балтики однозначные выводы об этнической принадлежности носителя конкретной фибулы и захороненного в конкретном кургане – попросту невозможны? И, освободив эту отрасль науки от обязанностей подтверждения каких бы то ни было исторических гипотез, дать ей спокойно изучать феномен циркумбалтийской культуры?
Учитывая такие тенденции, при работе с археологическими исследованиями необходимо чётко осознавать и разделять факты и интерпретации. Лежащий на поверхности и совершенно очевидный факт в том, что материальная культура славянских южнобалтийских городов соответствует материальной культуре севера-запада Руси. И тут и там – подавляющее число находок имеет местное славянское происхождение, но при этом наблюдается и определённые «балтийские» черты, не восходящие к местной традиции напрямую, но утвердившиеся здесь на каком-то этапе. Если взять конкретное приморское поселение балтийских славян, тот же Ральсвик на Рюгене, то по спектру находок оно будет не многим отличаться от Ладоги или Рюрикова городища. «Германские украшения» местного производства, северная орнаментика, некоторое число камерных и лодочных захоронений в могильниках и прочее – всё это можно объяснить присутствием скандинавов и тут, и там, но это будет уже интерпретацией, «позицией Ульяны Андреевны». Факт же в том, что в целом материальная культура регионов находит прямые соответствия, и это самое важное, на что нужно обратить внимание. Всё остальное вторично. «Скандинавско-фризские» гребни можно с таким же успехом назвать и «поморско-ободритскими», фибулы типа Терслев переименовать в тип Грамцов, а «молоточки Тора» объявить «молотами Сварога». Неужели всё дело в словах, а не в самих находках?
На настоящий момент с уверенностью можно сказать, что в археологии северной Руси найдётся не меньше подтверждений для «южнобалтийской» версии, чем для «норманнской», потому ставить её во главу угла – бессмысленно. Притом что сами по себе все эти находки чрезвычайно интересны и важны для изучения общебалтийских культурных процессов и тенденций – важных частей истории и культуры как Руси, так и балтийских славян и Скандинавии. Наднациональный, общебалтийский характер многих форм, орнаментики и традиций уже сейчас видны вполне отчётливо, и тенденция такова, что по мере накопления археологического материала она неизбежно будет проявляется всё чётче. В данной статье мы не стремились дать полное обозрение идентичных находок из северной Руси и южной Балтики – при желании их можно найти и представить намного больше. Сравнивались, в основном, Рюриково городище, Ладога и Ральсвик, так как ральсвикский клад даёт основания говорить о связи с северной Русью жителя конкретного рюгенского дома. Известные по русскоязычным исследованиям параллели между материальной культурой балтийских славян и северной Руси, такие как соответствия в технике постройки крепостей, находках керамики и влиянии в технологиях её изготовления, параллели в устройстве печей и даже музыкальных инструментах – всё это умышленно осталось за рамками, так как эта информация и без того доступна русскоязычным читателям.
Куда более важным кажется обратить внимание на существование такого феномена как циркумбалтийская культура, как и на то, что большинство привлекавшихся в «норманнском вопросе» археологических находок не является аргументами. Упорное нежелание видеть очевидное – широчайшие соответствия в материальной культуре и спектре находок торговых городов южной Балтики и северной Руси, как и попытки представить и те, и другие области «колонизированные скандинавами», а самих их жителей некими «метисами» – вызывает лишь недоумение. Точно такая же картина с культурным влиянием наблюдается на Руси и в следующий период раннего христианства, когда фиксируется сильное влияние византийской культуры и слияния её со славянской. Однако, констатируя происхождение тех или иных орнаментов или форм украшений из Византии, никому и в голову не приходит утверждать, что Русь, начиная с 10 века, была колонизирована греками, также как и о «метисации» славян с ними речи никто не ведёт. Между тем, схожесть материальной культуры православных русских с греками была заметна современникам не менее сильно, чем сейчас схожесть культуры балтийских славян и скандинавов заметна археологам. В ХI веке Адам Бременский называл русских купцов в славянском городе Юмне «греками». В ХII веке то же самое отмечал и Гельмольд, добавляя от себя, что «во всех обрядах своих они, кажется, предпочитают больше подражать грекам, чем латинянам. Ибо Русское море самым кратким путем приводит в Грецию» (Гельмольд, 1-1).
Прежде чем пытаться увидеть скандинава за каждой найденной на Руси фибулой, стоило бы сначала задуматься, почему при хорошо подтверждаемом (как археологией, так и письменными источниками) присутствии здесь славянских купцов, в то же время не находят каких-то специфических украшений балтийских славян? Что носили эти славяне в IX веке, каковы были их обычаи и почему русским летописям неизвестны имена наиболее значительных и известных как мореплаватели племён балтийских славян – ободритов и рюгенцев? И помня, что в Германии русских называли «греками», задаться вопросом – как называли таких, очень схожих внешне со скандинавами, гостей из балтийского Поморья на самой Руси?
Андрей Пауль, историк
Перейти к авторской колонке
