Для несения пограничной службы на Змиевых валах Владимир привлек охочих людей из северных лесов, которыми и заселил окраинные города: «И нача нарубати [набирать] муже лучьшие от словен, и от кривич, и от чюди, и от вятич, и от сих насели грады». С учетом археологических данных о количестве и размерах южнорусских городищ конца Х – начала XI веков, речь может идти примерно о двух-трех тысячах воинов, прикрывших своей грудью границу со степью, – цифра по демографическим меркам того времени совсем не малая.
Принято считать, что их нелегкий ратный труд получил эпическое воплощение в героических образах богатырей, стороживших Русскую землю от степных ворогов:
Ай да не близко от города, не далёко ж не,
Не далёко от Киева за двенадцать верст,
Там и жили на заставе богатыре.
Караулили, хранили стольнёй Киев да град и т.д.
Почитаемое за аксиому, мнение это, однако, не подтверждается источниками – ни летописными, ни фольклорными. Воспетое в былинах богатырство, как историческое явление, принадлежит другой, более поздней эпохе. Памятникам, близким ко времени Владимира, оно совершенно не известно.
Для филологов (в отличие от многих историков) это уже давно не секрет. Своеобразие «эпического времени» древнерусских былин характеризуется ими следующим образом: «Подобно тому, как существует обратная перспектива в древнерусской живописи, являющаяся не формальным приемом, а самой главной отличительной чертой мировосприятия и мировоззрения человека Древней Руси, в народном эпосе существует обратная историческая перспектива, «перевернутость» всех событий XIII-XVI веков на Х век, на «эпическое время» князя Владимира» (Былины / Сост., вступ. ст., вводные тексты В.И. Калугина. М., 1991. С. 34-35). Само слово «богатырь» (от тюркского «багатур» – храбрый, доблестный) проникло в русский язык только в татаро-монгольский период. А слово «застава» в значении «отряд, оставленный для охраны каких-либо путей» («пограничная застава» и т.п.) вообще появляется только в источниках XVII века.
В «Повесть временных лет» под видом реальных исторических событий оказались включены два образчика народного эпоса, посвященных борьбе с печенегами и сложившихся не позднее середины XI века. Это – сказания о юноше, победившем печенежского силача (помещено под 992 годом), и о белгородском киселе (под 997 годом).
Первое рассказывает о том, как Владимир повел свое войско отражать набег печенежской орды, пришедшей на Русь из-за Сулы. Противники встретились у брода через Трубеж и встали по берегам реки. Никто не осмеливался первым начать переправу и вступить в сражение. Тогда печенежский хан предложил решить дело единоборством: и русские, и печенеги выставят поединщика; если победит русский, то не будет войны три года, если же печенег – то быть трехлетней войне. Владимир согласился, однако, несмотря на его призывы, в русском стане не нашлось охотника биться с печенегом. На рассвете, когда на другом берегу реки уже гарцевал готовый к бою степной витязь, к затужившему князю пришел старый ратник из киевского ополчения, сказавший, что он вышел на брань с четырьмя своими сыновьями, а дома у него остался пятый, младший сын – отрок необыкновенной силы. Однажды отцу случилось выбранить его, и он в сердцах разорвал руками изрядный кусок сырой кожи, который мял в это время.
Поединок отложили на день, а юношу срочно доставили в русский лагерь и подвергли испытанию, напустив на него быка, предварительно разъяренного раскаленным железом. Отрок подскочил к бесновавшемуся животному и вырвал из бока клок шкуры с мясом, сколько захватила рука. Владимир обрадовался, что, наконец, нашелся достойный противник печенегу. На следующее утро состоялось единоборство. Русское войско построилось напротив печенежского. Между полками отмерили место и выпустили бойцов. Печенег был велик телом и страшен. Он рассмеялся, увидев невысокого отрока, вышедшего навстречу ему из русских рядов. Но когда они схватились, то печенегу стало не до смеха: юноша крепко обхватил его своими руками, удавил досмерти и бросил оземь. Печенеги в страхе бросились врассыпную, а русские погнались за ними и посекли их во множестве. На месте поединка Владимир заложил город, назвав его Переяславлем, «зане перея славу отрок тот» (или «зане Переяслав отрок тот», что, по мнению А.И. Соболевского, правильнее).
Замечу в скобках, что Переяславль-Русский упомянут уже в русско-византийском договоре 944 г. Данные археологии также говорят о том, что город существовал и до Владимира в виде родового поселения (в его культурным слое найдены отложения середины Х века). Под «заложением города» Владимиром, очевидно, следует понимать строительство новых укреплений на месте прежнего городища и расширение площади застройки.
Исследователи не раз отмечали литературные и фольклорные параллели этому преданию, в котором отразился, прежде всего, очень распространенный мотив победы над великаном, в частности присутствующий и в Библии (Давид и Голиаф). Кроме того, в параллель к нему может быть приведена сказка – борьба Никиты или Кирилла Кожемяки со змеем. Однако осталось незамеченным то, что летописное сказание напрочь отрицает наличие у Владимира «сильных могучих богатырей», в окружении которых он предстает в былинах: договорившись с ханом о единоборстве, Владимир возвращается в свой лагерь и шлет бирючей сказать: «Нету ли такого мужа, иже бы ся ял [который бы схватился] с печенежином?» И не обретеся нигдеже». Сама же схватка юноши с печенегом – это отнюдь не былинное богатырство, когда герой ради того, чтобы приобрести или преумножить свою честь и славу, ищет достойного себе противника, а обычный для военной истории Средневековья поединок рядовых удальцов (иногда их место занимали вожди противоборствующих армий) перед началом сражения.
Сказание о белгородском киселе и вовсе далеко от любования грубой физической силой, взамен которой прославляется хитроумие жителей Белгорода, сумевших одурачить осадивших город печенегов. По совету одного старца, белгородцы наварили киселя, разлили его в кадки и опустили их в городские колодцы. В княжеском погребе нашлась еще бочка меда, отправленная туда же. После этого они пригласили печенегов поглядеть, что делается в осажденном городе. Водя печенежских посланцев от колодца к колодцу, горожане на славу угостили их киселем и медом и уверили, что, стойте под Белгородом хоть десять лет, все будет бесполезно: взять город измором невозможно, потому что сама земля кормит его жителей. Изумленные печенеги, убедившись в неисчерпаемости съестных припасов у осажденных, ушли обратно в степь.
Сказание о белгородском киселе также разрабатывает бродячий сюжет мировой литературы и фольклора. Например, Геродот приводит схожий рассказ о милетянах, которые пригласили в свой город посла лидийского царя, враждовавшего с Милетом и регулярно опустошавшего его окрестности в расчете уморить милетян голодом. Царский посланец увидел ссыпанную на рыночной площади гору хлеба (то были последние запасы милетян) и горожан, весело пирующих и распевающих песни. Когда он поведал об этом лидийскому царю, тот поспешил заключить с милетянами мир. Фольклорным аналогом подобных историй являются сказки, притчи, анекдоты, высмеивающие простаков, которых надувают смышленые плуты и хитрецы.
Итак, в противоположность утверждению об историческом соответствии «богатырской эпохи» древнерусских былин Владимирову княжению, мы видим обратное, а именно, что в «Повести временных лет» и наиболее древних народных преданиях дружина князя Владимира выступает безликой и безымянной массой, не выдвинувшей из своей среды героических личностей. Исключение составляет только княжий «уй» (дядя по матери) и воевода Добрыня, чей образ, впрочем, тоже лишен черт эпического героизма.
Персонификацией «дружинушки хороброй» князя Владимира занялись позднейшие летописцы, которые взяли за образец не столько русский народный эпос, сколько библейскую историю. Никоновская летопись (XVI в.) добавила в печенежский цикл сообщений «Повести временных лет» ряд известий о «богатырях» – Яне Усмошвеце, Александре Поповиче и Рагдае Удалом. Причем, если первый из них – это тот самый повзрослевший отрок, некогда «убивый Печенежского багатыря» (имя Ян Усмошвец могло быть взято позднее из аналогичной западнославянской легенды), то два последних являются русскими двойниками гибборим – «сильных» из окружения царя Давида. Александр Попович, которого Владимир за победу над половцами «сотвори вельможа в полате своей», повторяет судьбу Ванеи, происходившего из священнического рода и сделавшегося за свои подвиги «ближайшим исполнителем приказаний» Давида (3 Цар., 23:23; I Пар., 11:25). Рагдай Удалой, «яко наезжаше сей на триста воин», заставляет вспомнить Авессу, «убившего копьем своим триста человек» (3 Цар., 23:18; I Пар., 11:20).
Один из русских «Иконописных подлинников» даже устанавливает количественное соответствие между богатырями Владимира и «сильными» Давида. Последних, по Библии, было «всех тридцать семь» (3 Цар., 23:24-39), из которых необыкновенной физической силой отличались трое. И у князя Владимира Киевского, говорит русский источник, «быша сильнии мужие богатыри: Ян Усмошвец, Переяславец, что печенежского богатыря убил; Рогдай Удалый, против трех сот мог выходити на бой; Александр Попович, и всех их было 37 богатырей».
Ни одного достоверного свидетельства о существовании богатырей на Руси рубежа Х-XI веков история не сохранила.
Сергей Цветков, историк
Перейти к авторской колонке
