На протяжении всей своей более чем тысячелетней истории, российская государственность демонстрировала удивительную внутреннюю жизнестойкость, способность к развитию и обновлению, сохраняя при этом некие фундаментальные основы своей идентичности, верности культурному коду и духовно-нравственным традициям, скрепляющими ее веками как особый тип государства-цивилизации.
ХХ век в этом отношении не был исключением. Хотя именно в минувшем столетии проявились наиболее уязвимые и слабые звенья всей нашей национальной социально-государственной системы, дважды, в 1917 и в 1991годах, подвергнувшейся едва ли не тотальному разрушению. Непрерывность исторического потока в такие моменты государственного распада в значительной степени достигалась за счет животворящей силы отечественной культуры, феномена творчества и преображения жизни, сформированного ею в нашем народе, и, смеем надеяться, не растраченным им до конца.
Между тем взаимодействие различных институциональных структур, культурного контекста и индивидуальной активности человеческой личности в конечном итоге определяет смысл и содержание непрерывной и одновременно дискретной российской модернизации. Особое значение при этом приобретает аксиологическое измерение. Взятые вне ценностной шкалы процессы социальной трансформации не могут быть идентифицированы как развитие или не-развитие с одинаковой степенью обоснованности. Так, например, для моего учителя – видного историка и патриота А.Г. Кузьмина – методология и система ценностей составляли две стороны единого процесса познания, находящиеся друг с другом в неразрывной диалектической связи. В своих работах Аполлон Григорьевич прямо указывал на то, что диалектика «не работает» без выстраивания системы ценностей и ее определенной иерархии.1
Каждое поколение, воспринимая из прошлого и современного мира некоторую совокупность культурных образцов, не просто усваивает их в неизменном виде, но так или иначе интерпретирует их, прочитывает их по-своему, придавая им новые значения и смыслы. В начале ХХ века в общественном сознании обнаружилось явное противоречие в понимании важнейших институтов и ценностей, определявших направления отечественной модернизации, прежде всего, таких, как «монархическая государственность», «российская империя», «русская православная церковь», «свобода».
Но как бы не был значим акцент связи аксиологических изменений и смены поколений, очевидно, что главным направлением этой социокультурной динамики выступает непосредственно сама личность человека, ее внутренний мир, психологическое состояние и моральные установки, семейные традиции и дружеские отношения. Словом, все то, что определяет неповторимую человеческую индивидуальность в потоке времени и истории. Иными словами, внутри человека происходит встреча между «новым» и «старым», в его духовном пространстве здесь-и-сейчас актуализируется определенный набор культурных кодов, формирующих ценностное ядро, матрицу его личности.
С этой точки зрения особое внимание исследователей российской революции должно быть сфокусировано на главных действующих лицах февральской драмы 1917 г., обернувшейся, позднее, общенациональной катастрофой. Существуют прямо противоположные мнения и оценки поведения Николая II, его окружения, военной верхушки, союзников и действий лидеров либеральной оппозиции, социалистических партий и различных гражданских и общественных объединений, уже активно заявивших о себе в годы войны и полагавших, что именно они, а не власть, несут ее основное бремя.
Как полагает Б.Н. Миронов, активно использующий ценностные основания и теорию элит в своем анализе социальной истории, политическая модернизация в 1917 г. была прервана из-за конфликта, раздираемого антагонистическими противоречиями двухкультурный российский социум, который не выдержал испытаний Первой мировой войны. Революция произошла из-за того, что правящий класс не смог разрешить насущные проблемы, возникшие в ходе социальной практики.2
Негибкость самодержавно-православной государственности и ценностный раскол внутри элит породили крайний радикализм русской революции, приведшей не к либерализации и демократизации общества, а к установлению тоталитарного режима на основе атеистической марксистско-ленинской идеологии, осуществивший мобилизационный вариант модернизации. Самый большой парадокс в судьбе России и русской революции, по мнению Н.А. Бердяева, заключался в том, что «либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, <…> наиболее верным некоторым исконным русским традициям, и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием».3
Среди современных историков практически нет разногласий, что главными «героями Февраля» были российские либералы, ведущими представителями которых были кадеты, изначально выступавшие не просто оппозиционной, но радикальной политической силой. Подчеркнем, что опыта серьезной созидательной государственной работы ее видные представители, вставшие у власти, при всем их искреннем желании преодолеть кризис, не обладали.4 Временное правительство разрушило российское государство, практически в течение коротких месяцев ликвидировало весь старый государственный аппарат, даже те институты старой России, которые вполне вписывались в либерально-демократический проект.
Говорить о преемственности в институциональном или ценностном аспекте в условиях революционной ломки вряд ли правильно. Но все-таки, помимо разрывов, в общеисторическом плане происходило и восстановление утраченных ранее и очень важных для народа и страны устоев. Состоявшийся в самый разгар октябрьских боев в Москве Поместный Собор не стал инструментом церковного «обновления», а вошел в историю как Собор новомучеников и исповедников Российских, избравшим на Патриарший престол святителя Тихона.
Революция 1917 года и последовавшая за ней советская эпоха не могли прервать начавшегося процесса модернизации. Общее ее направление не прекращалось, хотя и протекало в особых условиях.5 В ходе ее реализации консервировалась традиционно высокая роль государства, а общество и человеческая личность, подчиненные власти, во многом были лишены стимулов развития и жестко контролировались сверху. И, несмотря на все сложности, трудности и изгибы, на все завихрения, «зоны турбулентности» и привнесенные внешние обстоятельства, отечественная история и культура сохраняла целостность и единство во многих важных сферах жизни.
Даже в области государственного строительства новая власть использовала старых специалистов, научно-техническую интеллигенцию, хозяйственников, кооператоров, военные кадры. При всем национальном нигилизме и радикальном атеизме большевиков, Ленин выступал за преемственность с дореволюционной культурой, подчеркивая при этом необходимость опираться на ее общедемократические ценности, отвергая, по крайней мере, на словах, наиболее одиозные проекты Пролеткульта.
Центральной фигурой советской истории, конечно, остается Сталин. Дискуссия о его роли не прекращается, а по многим позициям и причинам нарастает. И наши сегодняшние оценки, претендующие на окончательность ответа, можно сравнить с лукавой формулой, предложенной самим вождем, при редактировании им «Краткого курса истории ВКП (б)», когда в заключение текста он своей рукой написал короткое слово «конец». Но история, как мы знаем, на этом не кончилась…
Можно сослаться на понимание соотношения культуры и революции, высказанное философом Ж. Делёзом, отмечавшим, что «сегодня модно разоблачать ужасы революции. В этом нет ничего нового, весь английский романтизм пронизан рефлексией о Кромвеле, которая аналогична сегодняшней рефлексии о Сталине».6 Если принять эту точку зрения, то британцам потребовалось минимум 150 лет, чтобы ее национальная культура сумела предложить свой ответ в произведениях Байрона, Блейка, Шелли. Проблема здесь заключается в том, чтобы верно понять этот ответ культуры и находиться в сопричастности к ней, в ее поле или, как писал Николай Рубцов, чувствовать «самую жгучую, самую смертную связь».
Отечественная культура ХХ века творчеством целой плеяды своих выдающихся представителей сумела подготовить нас к пониманию смысла нашей «трагедии и триумфа» минувшего столетия. Огромная роль в этом историческом понимании, на мой взгляд, принадлежит советскому киноискусству.
Появление кинематографа создавали благоприятные условия для возвращения визуальных образцов национальной культуры. Специфическая роль идеологии в советскую эпоху, казалось, не оставляла возможности для свободного творчества в этом, по словам Ленина «наиболее важнейшем виде искусств». Но тем не менее именно в кино вечные, «проклятые» русские вопросы получили свое новое звучание и свои ответы, адекватные и самой эпохе, и самому человеку.
Советский кинематограф, как и советский период русской истории в целом, может и был дан нам для того, чтобы мы могли осмыслить подлинное значение человеческой личности. Советский опыт шел от обратного – через строительство мощного государства, через сталинскую мобилизацию и модернизацию, репрессии и террор, через жертвы и победу в самой страшной войне. И через все это шло к нам осознание главного героя отечественной истории – простого русского, советского человека – крестьянина, солдата, зека, рабочего, инженера, врача, учителя. Человека, способного противостоять внешним обстоятельствам и через все испытания утвердить выстраданную им правду, свое представление об истине. Образы таких людей мы обретали вновь и вновь не только на книжных страницах, но и на экранах художественных фильмов. Советский кинематограф в лучших своих образцах утверждал вечные законы жизни и культуры, основой которых всегда был и остается человек, его неповторимая, уникальная личность.
Раскрытие внутреннего мира человеческой личности, ее духовное существование, может быть впервые так явственно и зримо продемонстрированное в фильмах А.А. Тарковского, не оставляло сомнений в присутствии в мире высших ценностей, к постижению которых и призван человек. И, в конечном счете, все это обрекало на бессмысленность попытки власти манипулировать духовной свободой человека и навязывать художнику собственное понимание целей и задач искусства, сводить творческий процесс к какому-то общему идеологическому знаменателю. Идеология и политика оказались не способны подчинить и контролировать все культурное пространство страны, поскольку само это пространство всегда оставляло нишу многомерного и нелинейного измерения человека, гораздо более сложного, чем одна-единственная «верная» его концепция или характеристика.
В силу ряда своих особенностей киноискусство оказалось более свободно в своем общении с аудиторией. Как отмечают специалисты, в советское время разные виды искусства оказались в неравном положении, поскольку «степень рациональной программируемости их содержания, как и восприятия этого содержания, неодинакова. Живопись проще уподобить плакату, литературу – идеологическому посланию. Гораздо сложнее сделать то же самое с игровыми видами искусства, которые требуют непрерывного и непосредственного восприятия, наконец, обладают визуальной образностью, проникающей в подсознание спонтанно, до того как ее успеет рационально «прочитать» разум…, они менее подвержены прямому диктату официальной идеологии».7
И вместе с тем, очень важен был сделанный властью выбор и поворот в риторике и идеологии к традициям российской истории, государственности и патриотизма, явно обозначившийся с 1932 г. (год рождения Тарковского). Он показывает, что большевистская эволюция в сторону возвращения национально-государственных ценностей, конечно, была продиктована не столько тактическим задачами, а именно, пусть и стихийным, но явным ощущением того, что без этого возвращения к историческим традициям и дальнейшего движения вперед по пути модернизации страны невозможно.
Обращение к исторической памяти народа накануне Великой Отечественной войны восстанавливало национальный код, идеи и смыслы жизни на родной земле не только послереволюционному поколению молодежи, но и всему советскому народу, который своим мужеством, подвигом и жертвенностью спас свою Родину и освободил народы Европы от ужаса фашизма.
Выдающееся явление русской культуры и русского духа в ХХ веке – судьба и творчество писателя-мыслителя и гражданина А.И. Солженицына. Он раздвинул горизонты понимания исторического предназначения России, ее призвания, пытался донести до нас, что сам процесс национального самопознания в полном объеме только начинает разворачиваться после великих потрясений ХХ века и сегодня он дается нам очень непросто и болезненно.
Один из основных смыслов творчества Солженицына и Тарковского – это возвращение к своим истокам, к своим корням, к своей земле, к своей духовной человеческой сущности, к своей культуре и истории. И в этом возвращении человек обретает свободу. Память и дух, неподвластные внешней силе, творят «воскресение через воспоминание» (Л.П. Карсавин). Русская культура спасает советского человека, освобождает его духовно, а вслед за этим и политически. Происходит самоосвобождение России…
Но не все так просто. Последствия выхода из коммунизма оказались слишком тяжелыми и для человека, и для страны. Восстанавливая токи истории и культуры, оба великих художника и мыслителя наглядно показали, продемонстрировал своим читателям и зрителям сложности перехода, они доказали, что момент перехода и есть момент истины, которую «нельзя преподать, но которую надо пережить». И процесс переживания, совпадавший с экранным временем или со временем чтения книги, был только прологом к последующему долгому пути человека к самому себе, к истине, вере и любви.
В своем знаменитом памфлете «Россия в обвале» (1998), не потерявшем своей актуальности, писатель среди прочих бед современного униженного положения страны и народа, особое внимание обратил на роль власти и ее образовательную политику. «Нынешняя власть, – констатировал Солженицын, – упоена своей собственной обогатительной жизнью, и интересы народа для нее – в полном пренебрежении, она их не чувствует, и мало надежды, что почувствует в и следующих накатах».8 Следующие накаты несут угрозы и власти, и обществу и вполне могут обернуться «девятым валом». Отсюда огромная ответственность, которую следует осознать, прежде всего, современной государственно-мыслящей элите, независимо от ее отношения к самой власти. Именно она принимает сегодня стратегические решения и имеет доступ к каналам информации и контролю над институтами, оказывающими влияние на сознание людей. Между тем, все более явственно обнаруживается ее неадекватность задачам реальной, а не имитационной модернизации, в особенности, в сфере образования.
«Будет ли наша школа – средоточием русской культуры?» – так ставил вопрос А.И. Солженицын в 1998 году.9 И, к сожалению, прошедшее время только укрепило наши сомнения в том, имеет ли современная российская школа вообще какое-то отношение к национальной культуре, превращаясь все более в инструмент переформатирования нашей молодежи на иных ценностных основаниях.
Система образования, таким образом, наряду со средствами информации и телекоммуникации, стала одной из главных экспериментальных площадок по продуцированию новых ценностных установок для новой России. А если в обществе и государстве нет серьезных попыток противодействия этому процессу, активно внедряются чуждые отечественному образовательному опыту и пониманию жизни образы и образцы поведения, то действительно для новых поколений нашей молодежи определить свою национальную и гражданскую идентичность становится все труднее.
В свое время наши религиозные мыслители предостерегали от тех возможных потерь, которые сегодня, к сожалению, уже произошли в нашей жизни. Они предупреждали нас «о необходимости сохранения русского народа» как такового, о его физическом и духовном выздоровлении, о пробуждении национального самосознания и о верности «русской идее», противостоящей цинизму, мещанству и пошлости, несущих угрозу современной цивилизации. На все эти вызовы времени нам предстоит дать собственный ответ в ХХI веке, если мы, конечно, не хотим окончательно утратить «человеческое в человеке» и не разрушить единство, целостность и непрерывность развития русской истории, государства и мира.
Алексей Лубков, профессор
доктор исторических наук
Перейти к авторской колонке
