Об этом человеке Ницше писал: «Мы совершенно не понимаем хищного животного и хищного человека (например, Чезаре Борджа), мы не понимаем “природы”, пока еще ищем в основе этих здоровейших из всех тропических чудовищ и растений какой то “болезненности” или даже врожденного им “ада”, как до сих пор делали все моралисты».
Дж. Кольер. Бокал вина от Чезаре Борджа (1893 г.)
Изумление современников Ницше, отказывавшихся видеть за соблазнительной фигурой пророка вечного возвращения столь чудовищный оригинал, легко понять. Если бы в истории, как и на Небесах, существовал свой ад, Чезаре Борджа, герцог Валентинуа, заслуживал бы там особого места. Трудно найти другого человека, более совершенным образом организованного для зла. Все прочие великие преступники, которые ужасали мир размерами и родом своих преступлений, имели слабые стороны, свои мгновения умиления или раскаяния. Юность Нерона была человекоподобна, Иван Грозный рыдал над мертвым телом сына. Ленин скорбел над участью повешенного брата. Чезаре Борджа не были знакомы ни сомнения, ни усталость, ни сентиментальность – он похож на тигра своей силой, гибкостью, жутким изяществом своих смертельных прыжков.
Таким мы видим его на большом портрете на вилле Боргезе, который передает его дьявольскую красоту – в полном смысле слова. Опустив одну руку на кинжал, а другой держа золотой шарик (флакончик для духов), он смотрит на зрителя с невозмутимой ясностью. Это образ самой злости – молодой, цветущей, исполненной сил и возможностей, по-своему величественной.
Многое в своей натуре Чезаре Борджа унаследовал от отца – римского папы Александра VI, омерзительного старика, возродившего дьявольский карнавал умирающей Римской империи в костюмах и масках католицизма. Во время его понтификата в Ватикане устраивались бесстыдные оргии. Отравления неугодных ему людей стали обычным делом. Даже вспышки его гнева поражали, как гром. Епископ Пезарский и кардинал Чибо умерли от страха по выходе с аудиенции, на которой он угрожал им.
Но сын превзошел отца. Кощунство, ложь, вероломство, кровосмешение, убийство – не было такого преступления, такого смертного греха, который не числился бы за ним. Он разделял с отцом ложе своей сестры, Лукреции, второго мужа которой он убил собственными руками. Печать Каина дважды легла ему на лоб: он зарезал своего старшего брата, герцога Гандии, и отравил своего двоюродного брата, кардинала Иоанна. Сам Александр VI трепетал перед ним. Однажды Чезаре убил одного из его любимцев, по имени Перотто, который спрятался от него под мантией папы.
«Каждый день в Риме, – говорит одно венецианское донесение, – оказывается, что ночью было убито четыре или пять синьоров, епископов, прелатов или других особ. И дошло до того, что весь Рим трепещет перед герцогом, каждый опасается за свою жизнь». Дон Жуан де Червильоне не захотел уступить ему свою жену; Чезаре велел обезглавить его посреди улицы, по-турецки: булыжник служил плахой. Какой то замаскированный человек кинул ему во время карнавала оскорбительную эпиграмму; смельчаку отрубили руку и отрезали язык. За перевод на латинский язык одного греческого памфлета против семьи Борджа венецианец Лоренцо, несмотря на протесты Республики, был кинут в реку. Однажды после ужина герцог облачился в охотничий костюм и приказал привести шестерых заключенных, приговоренных к смерти, на загороженную балками площадь Святого Петра. Он сел на коня и затравил эту дичь в присутствии папы, его дочери, зятя и своей любовницы.
Когда было нужно, он умел быть справедливым. После завоевания Романьи Чезаре поручил ее усмирение Рамиро д’Орко, человеку топора и веревки. Рамиро оправдал его выбор и казнями укротил непокорную область. Но этот террор вызвал новую волну ненависти, страна была готова подняться вновь. Чтобы ее успокоить, Чезаре однажды утром показал на центральной площади главного города Романьи тело Рамиро, разрезанное на куски, и окровавленный нож рядом с ним. Это зрелище привлекло к нему Романью, жители которой славили великодушного государя.
Лучшую из своих трагедий – знаменитую Синигальскую западню – он имел честь разыграть перед таким разборчивым зрителем, как Макиавелли. Чезаре превзошел самого себя, заманив в капкан четырех самых опасных и самых удачливых своих врагов – кондотьеров Вителли, Орсино, Ливеротто и Гравина. Все они перед тем десять раз испытали лживость его слов; Вителли, прежде чем отправиться в Синигалию, прощался со своей семьей, как обреченный… И тем не менее они поехали туда, как бы усыпленные этим политическим гипнотизером! Чезаре принял их с «очаровательной любезностью» на пороге своего дома и велел проводить их в часовню, где они были немедленно задушены. Александр VI очень смеялся над «четырьмя дураками Синигалии» и говорил, что Бог их наказал за то, что они доверились Валентинуа после того, как клялись никогда ему не доверять.
В его оправдание можно сказать только одно – он жил в Италии XVI века. По крайней мере, у Чезаре, в отличие от более мелких мерзавцев, была достаточно благая цель – объединение страны, раздробленной на мелкие княжества и опустошаемой иностранными армиями – французами и испанцами (объединение, разумеется, под своей властью). Именно это его намерение вызвало преклонение перед ним Макиавелли.
В конце концов, отец и сын, эти две гремучие змеи, ужалили в хвост сами себя. Однажды они велели накрыть стол в винограднике святого Петра в Оковах. Дело шло о том, чтобы отравить сразу пятерых кардиналов. Александр и Чезаре, приехав, спросили что-нибудь, дабы утолить жажду. Дворецкий, посвященный в тайну, отправился во дворец за корзинкой персиков, а ни о чем не подозревавший лакей взял одну из смертельных бутылок и налил им отравленного хиосского вина.
Старого папу яд сразил словно невидимый огонь – мгновенно. Но Чезаре поборол отраву. Современники передают, что для того, чтобы излечиться, он приказал погрузить себя в распоротое брюхо только что убитого быка. Если это и выдумка, то все равно она поражает кошмарным символизмом: кровавое чудовище в окровавленном звере. Достоверно известно одно: Чезаре вышел из огня отравы, разлившейся по его венам, облысевшим, но полным жизни, как змея, сбросившая старую кожу. «Герцог Валентинуа, – пишет Макиавелли, – говорил мне… что он обдумал все, что могло случиться, если его отец умрет, и нашел средство от любой случайности, но что он никогда не мог себе представить того, что в этот момент он сам будет находиться при смерти».
Поэтому в первый момент после смерти Александра VI он упустил из рук нити событий. Ненависть, вскипевшая в Риме против семьи Борджа, была велика. Тело папы, брошенное в одну из часовен, без свечей и священников, целую ночь подвергалось глумлению и надругательству со стороны римлян. Утром они прикрыли смердящий и изуродованный труп старой циновкой и бросили в гроб, который оказался слишком узок. Тогда они запихали его туда ударами ног, стащили в могилу и плевали в нее. Одновременно на улицах убивали сторонников Борджа. Фабий Орсини, сын убитого кондотьера, прикончив одного из слуг Чезаре, прополоскал себе рот его кровью.
Несмотря на всеобщую ненависть, Чезаре вышел из опасного положения с честью. Он не испугался народного гнева, сплотил вокруг себя оставшихся верными солдат, укрепил Ватикан, с кинжалом у горла заставил кардинала-казначея выдать ему все богатства отца и сам поставил новому папе условия своего отречения и изгнания. Его выезд из Рима не уступал торжественности его въездов в лучшие дни. Чезаре оставил Вечный город, лежа в пурпурной мантии на носилках, которые несли двенадцать (какова символика!) алебардщиков. Рядом два пажа вели под уздцы лошадь в траурной попоне, а кругом скакали с аркебузами в руках его старые рейтары, почерневшие в пламени всех гражданских войн в Италии. Сатана, проклятый городом Петра и Павла, покидал его вместе со своим воинством, но с адской гордостью, высоко держа голову.
С этого времени Чезаре «начал быть ничем», как сказано о нем в одном современном двустишии. С крушением его честолюбивых планов преступления стали ему бесполезны, и он не совершал их больше, став просто мужественным вождем кондотьеров. Судьба с какой-то безнравственной благосклонностью послала ему смерть солдата. Великий грешник пал как герой во время осады одного испанского замка.
Герб Чезаре Борджа – дракон, пожирающий змей, – был эмблемой этой эпохи. Вот почему перо Макиавелли, выводя строки «Государя», дрожало от восторга, как кисть художника, нашедшего идеальную модель. «Обозревая действия герцога, – писал он, – я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие. Ибо, имея великий замысел и высокую цель, он не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение. Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам – послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они либо с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений, – всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога».
Восторг Макиавелли, писавшего в период одного из самых кровавых затмений морального чувства, теперь уже, благодарение Богу, малопонятен.
Сергей Цветков, историк
Перейти к авторской колонке
