План маршала

В благородном французском семействе Ле Пен – если не скандал, то довольно напряженная ситуация. Старейшина Жан-Мари отказался идти на региональные выборы из-за того, что Марин раскритиковала его умеренно-положительный отзыв о роли маршала Петена в истории страны. Меня, как и многих других русских национал-консерваторов, да и просто здравомыслящих людей, симпатизирующих во Франции Национальному Фронту, происходящее несколько печалит. Под ударом оказывается возможный успех Марин на президентских выборах 2017 года. А ведь такой успех, во-первых, сделал бы Францию много более дружественным нам государством, чем сейчас, во-вторых, был бы привлекателен чисто эстетически: согласитесь, не дело, когда у любимой дочери католической церкви вдруг объявляются приемные родители номер 1 и номер 2. Но для меня данная шумиха – еще и повод поразмышлять о невольном ее виновнике, маршале Петене.
 

 
Что-то заставляет выделить этого персонажа из обширной пестрой плеяды коллаборационистов всех времен и народов. Не одно лишь, наверное, то, что сложно объединять по единственному признаку очень разных в остальном людей. И не огромные, неоспоримые никем заслуги маршала перед Францией в годы мировой Первой. И не состояние, в котором Франция оказалась у порога мировой Второй. Хотя вот последний фактор, ставший отчетливой метастазой предпоследнего, – да, самый важный. Потеряв цвет нации в мясорубках Вердена, Камбре, Марны и Соммы, Республика подошла к новому раунду военного противостояния в чудовищной форме. Упадок, увядание, деградация – вот краткое и корректное описание сложившейся ситуации. Летнее немецкое наступление 1940 года лишь подтвердило и без того уже понятную картину; на картине этой был изображен разлагающийся труп, завернутый в сине-бело-красный флаг…
 

 

Каким бы чудовищным не было военное поражение, оно меркло в сравнении с общим настроем некогда великого народа. Петен понимал, что продолжать войну бесполезно. Возможно, сопротивление позволило бы французам выиграть морально, перед историей, но, ожесточив соперника, окончательно уничтожило бы их физически. Прикованный к стулу пленник, умирающий под зверскими побоями с улыбкой на окровавленных губах, – вот напрашивающаяся аналогия. Петен решил иначе: надо сохранить нацию физически, а моральный триумф приложится… когда-нибудь… может быть. Точно так же на унизительный, полуколониальный мир с немцами ранней весной 1918 года, когда Петен продолжал биться на Западном фронте, пошел Ленин. Но у него мотивы были в основном прагматическими, касающимися удержания власти конкретной партией, у Петена, кажется, и морально-этическими тоже. Правильный ли это выбор?
 
Нам, всего через год после капитуляции Франции поступившим совсем иначе, хочется сходу горячо ответить: «Нет, нет, еще раз нет! Неправильный!». Вот и де Голль придерживался того же мнения. Военными, а в первую дипломатическими усилиями долговязого Шарля, успешно лавировавшего между СССР и англосаксами, Франция избежала уготованного ей статуса то ли сателлита Рейха, то ли полуосвобожденной-полупобежденной страны типа Австрии (американцы еще незадолго до открытия Второго фронта планировали деятельность верховного военного комиссара на земле Бальзака и Жанны д’Арк и рассматривали проект «оккупационного франка»), попав даже в число основных держав-победительниц. Кто не знает анекдот о Кейтеле, прибывшем в Карлхорст подписывать акт о капитуляции и, увидев французский флаг, желчно воскликнувшем: «Что, и они нас тоже победили!?». Ну, воскликнул и воскликнул, акт ведь все равно подписал, а через год повис в нюрнбергской петле. Он повис, а брань на вороте не виснет. Точнее, вся брань оказалась на вороте мундира Петена, сделавшего основную грязную работу за де Голля.
 
Схожим с Петеном образом два раза в ХХ веке поступили и правители Чехословакии, во многом, кстати, обязанной своим появлением на карте мира и недолгим по историческим меркам существованием как раз французам. В 1938-1939 годах, имея качественную армию и одну из лучших Европе систем оборонительных укреплений, чехословаки безропотно сложили лапки перед Гитлером, провели всю войну в такой позе, а затем самым кровавым и безжалостным образом отыгрались на мирных согражданах немецкого происхождения. В 1968 году случился рецидив. Тогда Александр Дубчек своим поведением спас честь нации, а генерал Людвик Свобода (опять военачальник, и с какой говорящей фамилией!) и Густав Гусак – ее комфорт. Но с собратьев Швейка, пусть и далеко не таких наивных, какими они прикидываются, спрос все равно меньше, чем с великих. Французы – великие. Во всяком случае, некогда ими были.
 
В блокадных записках Л.Пантелеева есть небольшой рассказик «Близнецы». Многие сочтут, что несомненный великий подвиг Северной Пальмиры, почти на три года оказавшейся в суровом вражеском кольце, невозможно ни единой ниточкой связывать с кажущимся столь же несомненным предательством Петена. Одной все же свяжу.
 
«Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие грибки, боровички в белых панамках. А она – маленькая, худенькая, тоненькая, но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице сияла как солнце.
 
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне кто-нибудь улыбался.
 
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
 
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная, одинокая, на иждивенческой карточке.
 
И вот она решилась на поступок… не знаю даже, как о нем сказать. Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова… А те… тех, может быть, и нет в языке человеческом.
 
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить одного. И он умер.
 
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико».
 
Схожего, действительно, мало. Кроме одной и той же войны, вместившей два этих столь разных масштабами и обстоятельствами случая. И формулировки: «Подвиг? преступление? да нет, все это не те слова». Несколько лет назад известный публицист либертарианского толка А.Никонов предложил легализовать возможность умерщвления младенцев с глубокими умственными и физическими отклонениями. Предложение, конечно, вызвало шквал возмущения. Если вдуматься, у возмущения этого было несколько нюансов и оттенков. Могу сказать, что считаю здесь абсолютно неуместным лично я.
 
Нет никакого секрета в том, что врачи принимали, принимают и будут принимать решения о прерывании тех только появившихся на Божий свет жизней, которые в любом случае продлятся совсем чуть-чуть и будут сопровождаться страшными мучениями как самого ребенка, так и всех причастных. Но это личный, глубоко интимный, покрытый несрываемой пеленой страшный выбор, за который врач ответственен только перед своей совестью и Создателем. Пытаться вытащить его на поверхность, обсудить и деловито ввести в правовое поле, словно отправку на утилизацию отработавшей своей век техники, – нельзя. Нельзя и все. Приведу еще одно сравнение, с солдатом, чей «выстрел милосердия» прекращает агонию смертельно раненого товарища. Вы слышали хоть одно воспоминание ветерана о подобном выстреле? Вряд ли. Старый воин Петен, думаю, предпочел бы именно такую параллель. Хотя с куда большим удовольствием он бы подобных параллелей вообще избежал. Не вышло.
 
Пережившие четыре года весело-позорной оккупации и затем пару лет вдоволь выпускавшие злобу на самих себя, расстреливая вступивших в немецкие ряды школьников и обривая даривших ласку солдатам вермахта женщин, французы наглухо заколотили в памяти окошко с видом на Вторую мировую. Для официального лакированного церемониала был создан миф о чуть ли не поголовном сопротивлении врагу, но на деле бередящие память события стали предметом всеобщего умолчания, временным отрезком, засунутым в самый дальний угол исторического чулана.
 
Ради Бога! Не станем осуждать. Национальный суверенитет содержит в том числе и право на забвение событий, для нации неприятных, особенно если другие страны этими событиями особо не затронуты, – собственно, как раз французский случай. Нам, постоянно выслушивающим беснование отечественного либералитета «покаяться, встать на колени, с корнем вырвать кровавые страницы, обнародовать и всенародно осудить, разрушить до основанья», понять галлов в чем-то можно.
 
И последнее. Я ни в коем случае не защищаю и тем паче не восхваляю маршала Петена. Хотя бы потому, что сам Петен, уверен, очень огорчился бы, услышав, что кто-то его восхваляет.
 
Станислав Смагин, публицист
 
Перейти к авторской колонке