С юных лет на вопрос о моих любимых писателях я отвечал, что это Аверченко, Гашек и Ремарк, неизменно добавляя: «А из современных – Поляков». Постепенно Ремарк из призовой тройки выпал. Он, понятно, через сорок лет после смерти задним числом не изменился, скорее – изменился я. Проведя всю сознательную жизнь в веймарской, до сих пор слишком веймарской России, я стал немного по-другому смотреть на описание веймарской Германии автором «Трех товарищей» и «Черного обелиска». Взять хотя бы эпизод с гибелью столяра Беста из «Черного обелиска». Бесте, ветеран Первой мировой, вывешивал официальный республиканский флаг, его сбросили с лестницы, он ударился о землю и умер. Для Ремарка здесь все кристально ясно и однозначно, нет ни двойного дна, ни глубинного смысла.
Но я почему-то представляю, как на встречу ветеранов Первой чеченской один из участников, пусть даже и сам ветеран, приходит с портретом Сергея Ковалева или Новодворской. А сейчас представляю еще и реакцию на вывешивание украинского флага в Донецке и Луганске… В общем, былая однозначность слегка потрескалась, место Ремарка занял Поляков, уже не в качестве любимого современного, а любимого вообще, и не просто занял, а сходу отодвинул на третье место Гашека. Гашек – великолепный мастер сатирического слова, почти уникальный в этом жанре, меток, зол, социален, беспощаден и зорок, в его «Швейке» и особенно рассказах можно найти истории практически на любую жизненную ситуацию. Аверченко в этом почти его брат-близнец, но имеет преференцию на правах отечественного производителя.
Итак, в финале остались Аверченко и Поляков. С Поляковым, кстати, Аверченко схож не меньше, чем с Гашеком, даже больше. Помимо общего для всех троих сатирического гения, Аркадий Тимофеевич с Юрием Михайловичем едины и Родиной, и деталями творчества. Оба в свое время с добродушной язвительностью бичевали «старый режим» (в России последнего столетия он вообще имеет дурную особенность периодически устаревать), а затем, увидев, что пришло на смену, бичевали новую формацию с удвоенной, утроенной силой, потеряв добродушие и приобретя ностальгию по прежним, так глупо потерянным и кажущимся теперь почти идиллическими временами. Невероятно сложно выбрать здесь лучшего, но…
Аверченко мастер малого жанра. Блестящий юмор, блестящий слог, блестящий двух-трехстраничный сюжет, иногда в конце блестящая мораль. Я бы обозначил этот стиль как «шот», выстрел по-английски. Так называют в питейных заведениях рюмку алкоголя, вогнал в себя – словно коротким залпом пальнул. Есть у Аверченко и произведения подлинней, например, роман «Шутка мецената», но это, в принципе, тот же рассказ, только растянутый. Да, в конце происходит чудесное превращение, наивный юноша-графоман оказывается блестящим поэтом, а его примитивное четверостишие, над которым всю дорогу иронизировали герои, – всего лишь первая, чуть ли не дошкольная проба пера. Однако это одномоментный катарсис, логически не обусловленный, не подкрепленный развитием сюжета. В итоге мы имеем тот же шот, просто в объеме пол-литры. Подготовленному русскому человеку одолеть такой шот труда не составит, но, одолев, он непременно задаст несколько сакраментальных и риторических вопросов, в числе которых: «А поговорить?!».
А с «поговорить» есть некоторые проблемы. Понимаю, что требую от юмористического произведения того, что может там присутствовать лишь факультативно, не в обязательном порядке. Да я и не требую и нисколько не умаляю достоинств Аверченко, оставшегося в истории гениальным мастером юмора и сатиры. Полякову же удалось выйти за жанровые границы, благодаря чему он в дополнительное время с минимальным счетом победил в моем финале. Неплохой подарок к юбилею – ему ведь сегодня шестьдесят.
Большое видится на расстояньи, и мы сейчас даже толком не осознаем, с писателем какого уровня живем в одно время. А уровень этот, не побоюсь смелого утверждения, вполне достоевский. Не по стилю, но по глубине погружения в душу русского человека Юрий Михайлович стоит если не вровень, то не очень далеко от Федора Михайловича. Похожи и герои их, даже с поправкой на слегка изменившийся антураж. Павел Шарманов, миллионер-авиатор из «Неба падших», это ведь вылитый Парфен Рогожин, даром что в дорогом забугорном костюме, а в его женщине Кате отчетливо угадываются отблески Настасьи Филипповны. И гибель их схожа полубессознательной суицидальностью, Настасья Филипповна вернулась на неизбежную расправу к Рогожину, Катя же хотела подсунуть Шарманову поврежденный парашют, который в итоге попал к ней самой.
А Олег Башмаков, главный герой романа «Замыслил я побег»? Это же типичный «маленький человек», непременный обитатель не только произведений Достоевского, но и вообще русской литературы XIX века. Замызганный черный фрак сменился райкомовским удостоверением в кармане, а затем бейджиком банковского сотрудника на груди, но суть остается все той же, маленький человек, плавая в мелких житейских заботах, время от времени слегка поднимает голову над повседневностью и видит перед собой ту самую треклятую дилемму, о твари дрожащей и праве. Вот и Башмаков старается доказать, в первую голову самому себе, что право имеет, старается в меру сил, крепости характера и боязни не успеть в гастроном до закрытия. Обычно выходит, что нет, все-таки тварь (в изначальном смысле слово, кстати, совершенно нейтральное, обозначающее любое сотворенное Господом живое существо), и верх его нонконформизма – во время демонстративного сжигания сослуживцами партбилетов незаметно бросить в огонь аналогичный по цвету досаафовский документ.
Однако изредка случаются и маленькие чудеса дерзновения. У Башмакова все-таки не хватает духа остаться с верным другом Джедаем возле обреченного на расстрел Белого дома, но он решительно отвергает фактическую взятку бывшей Джедаевой жены, желающей оградить сына от правды о погибшем «неудобном» отце. Джедай, прошедший путь от вечно ухмыляющегося кухонного диссидента до твердого национал-патриота, ужаснувшегося развалу страны и положившему жизнь за други своя, вообще едва ли не самый значимый из героев Полякова. Говорю так не только потому, что мне довелось испытать схожую мировоззренческую эволюцию, образ-то объективно сильнейший. Если Башмаков суть квинтэссенция отечественной интеллигентской обывательщины рубежа веков, то Джедай – ее оправдание перед Историей.
Сейчас оглушу почтенную публику еще одним дерзким утверждением, которое, тем не менее, является вполне искренним и обоснованным, а значит, скрывать его из соображений «не переборщить с дифирамбами», – негоже. Так вот, книги Полякова, в особенности все тот же «Побег», по аналогии с «Евгением Онегиным» вполне можно назвать энциклопедией русской жизни 70-90-х. Как любая приличная энциклопедия, они дают ответы на все мало-мальски значимые вопросы вкупе с информацией о предметах и явлениях, причем дают потрясающим языком. В «Побеге» один из совершенно проходных, минутных персонажей одет в майку, на которой две большие пешки, черная и белая, пожимают друг другу руки на фоне земного шара. Мимолетный этот нюанс текста отпечатывается в сознании на десятилетия. А рядом отпечатываются и соленые огурцы из «Парижской любви Кости Гуманкова», которым была уготована празднично-салатная судьба, и ругательство «спиннинг трехчленный» из «Козленка в молоке», и карикатура с французским петушком, прибивающим рога к голове русского медведя из «Неба падших», и еще целая россыпь литературных жемчужин.
Поляковские произведения как структурно, так и содержательно дают ответ на извечный вопрос о соотношении общего и частного. Каждый сочный штришок автора является составным элементом общей великолепной картины, а картина своим общим великолепием придает сочность и незабываемость каждому штришку. Это что до структуры, что же до содержания – Поляков замечательно показывает, как отдельно взятый человек своими желаниями и мечтаниями исподволь формирует вектор глобальных изменений в обществе и государстве, а эти изменения постепенно, но не неумолимо влияют на самого человека. Схожие мысли, кстати, можно увидеть в последнем фильме Н.С.Михалкова «Солнечный удар».
Некоторые критики отмечают, что, начиная с «Грибного царя», проза Полякова неуловимо потеряла в хлесткости, меткости, стройности мысли, лихорадочном биении пульса. Нельзя назвать эти оценки совсем безосновательными, но, разумеется, нельзя (да попросту глупо!) дать поверхностное объяснение в духе «исписался», «уже не тот». Невероятно сложно поддерживать столь высоко поднятую планку каждой строчкой, каждой страницей, даже каждой книгой. А можно ведь найти не только внутренние, сугубо литературные, но и внешние объяснения. На смену революционным восьмидесятым и лихим девяностым пришла эпоха, более соответствующая представлениям писателя о правильном устройстве жизни в стране, потому и снизилась необходимость в прежнем уровне язвительности и ядовитости.
Расстраиваться по этому поводу – ну, это как переживать, что талантливый криминальный репортер стал реже и скучнее писать из-за улучшения криминогенной обстановки. В конце концов, даже в приведенном примере по-настоящему хорошего автора почитатели не лишатся, он, может, слегка скорректирует профиль; Гиляровский был прекрасным живописателем нравов преступного мира и социального дна, но мы все же больше помним его зарисовки о художниках и театральных деятелях, конфетках-бараночках, изобильных прилавках «Елисеевского» и лихих застольях московских купцов. Тем же, кого приведенные аргументы не убедили и не развеяли ностальгию по неумолимому и неутомимому штык-перу Полякова, спешу сообщить новость. Новость не хорошую, не плохую, бесстрастную и неоспоримую: наше Отечество в который раз за свою историю оказалось в полосе «веселых времен». Это значит, что весь богатый литературно-оружейный арсенал юбиляра, частично законсервированный, вряд ли избежит расконсервации, и мы его еще не раз увидим в деле. Метко же стрелять и лихо рубить он вряд ли разучился, шестьдесят лет для настоящего бойца, коим является Юрий Михайлович, и не возраст вовсе.
Станислав Смагин, публицист
Перейти к авторской колонке
