Величайшие события и важнейшие перемены, как правило, приходят в мир незаметно. Из множества примеров выберу три. По свидетельству Аристотеля, Эсхил совершил с виду простую театральную реформу: он всего лишь «увеличил с одного до двух количество актеров».
Как известно, драма зародилась из религии Диониса. Первоначально лишь один актер – в черном или пурпурном облачении и в огромной маске – делил сцену с хором, составленным из двенадцати человек. Драма была культовой церемонией и, как всякое ритуальное действо, рисковала остаться вовеки неизменной. Вероятно, так бы и случилось, если бы однажды, по воле Эсхила, на сцену не вышел второй актер. Он привнес с собой диалог и бесконечные возможности взаимодействия характеров. Следовательно, тем весенним днем, примерно за пятьсот лет до христианской эры, за спиной этих двух неизвестных нам актеров замаячили тени Шекспира, Мольера, Островского, Бернарда Шоу – словом, вся мировая драматургия.
Обратимся к другому примеру. Святой Августин в молодости был учеником святого Амвросия, епископа Медиоланского. Когда, уже престарелым человеком, он писал свою «Исповедь», то перед его внутренним взором всё ещё стояло необычное зрелище:
Когда Амвросий читал, он пробегал глазами по страницам, проникая в их душу, делая это в уме, не произнося ни слова и не шевеля губами. Много раз – ибо он никому не запрещал входить и не было обыкновения предупреждать его о чьем-то приходе – мы видели, как он читает молча, всегда только молча…
Чтобы понять значение этого фрагмента, следует вспомнить, что в античности чтение означало декламацию: читали всегда вслух. А тут – человек молча сидит над книгой… Ученики недоумевали о таком поведении учителя:
Немного постояв, мы уходили, полагая, что в этот краткий промежуток времени, когда он, освободившись от суматохи чужих дел, мог перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и, возможно, опасается, что кто-нибудь, слушая его и заметив трудности в тексте, попросит объяснить темное место или вздумает с ним спорить, и тогда он не успеет прочитать столько томов, сколько хочет. Я полагаю, он читал таким образом, чтобы беречь голос, который у него часто пропадал. Во всяком случае, каково бы ни было намерение подобного человека, оно, без сомненья, было благим.
Искусство читать про себя преобразило литературу, привело к господству письменного слова над устным, пера – над голосом, а читателя оставило наедине с автором.
Пример третий и последний.
В наших летописях под 1147 годом имеется ставшая уже хрестоматийной запись о том, как князь Юрий Долгорукий пригласил своего союзника, черниговского князя Святослава Ольговича в своё княжее село: «Приди ко мне, брате, в Москов», где они пировали и обменялись подарками. С этого времени название нового населенного пункта начинает всё чаще мелькать в летописях. Однако характерно, что в летописных сообщениях, относящихся к 70-м годам XII века, еще не установилось единообразное наименование Москвы: город называется то Москов, то Москова, то Москва, то даже Кучково. И действительно – какая разница, как называть медвежий угол!
А потом вдруг началось стремительное и чудесное возвышении малоизвестного прежде городка. Не случайно в одном позднесредневековом сказании о начале Москвы, относящемся к XVII веку, с дивным простодушием говорится: «Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?»
Вот и я думаю, друзья: а может, и мы просмотрели начало чего-нибудь важного?
Сергей Цветков, историк
Перейти к авторской колонке
