На протяжении столетий Смоленск с прилегающей к нему территорией являлся уникальным регионом с богатой политической историей, своеобразным перекрестком западноевропейской и восточноевропейской цивилизаций, местом синтеза и одновременно конфликта различных культур. Смоленская земля имела очень важное отличие от остальных русских земель. Это граница, но… Ее сложно назвать пограничной территорией, для которой характерно замкнутое, консервативное и нередко сепаратистски настроенное общество. Напротив, поскольку территория Смоленщины служила своеобразным «проходом» с Запада на Восток, Смоленск и его жители постоянно находились в динамике смены властей, и у них, если можно так сказать, выработалась своеобразная и исторически обусловленная «привычка» воспринимать новые реалии своей жизни. История города ясно говорит об этом.
Как известно, в XII в. Смоленск откололся от Киевской Руси и стал столицей независимого Великого княжества Смоленского, которое в военном отношении оказалось слабее Великого Княжества Литовского и с 1395 г. перешло под его контроль. В 1508 г. на территории Смоленского наместничества было образовано воеводство. И только в 1514 г. эти земли отвоевало Великое княжество Московское. Тем не менее, нельзя утверждать, что старые русские обычаи Смоленска подверглись заметной коррекции со стороны литовских князей. Большинство историков признают, что Великое княжество Литовское в культурном отношении отставало от русских княжеств, и поэтому, наоборот, скорее впитывало обычаи и право соседей. Более того, в нем даже использовался их язык – сначала древнерусский, а затем польский, после того, как в 1506 г. Польша и Литва объединились под одной короной и властью короля Сигизмунда I (1467-1548). А последний, чтобы на фоне наступления Московского княжества привлечь на свою сторону жителей Смоленска, не только подтвердил их права и привилегии, но и пожаловал дворянству новые владения и расширил земли монастырей. И в состав Московского государства Смоленск вошел на равных основаниях с другими его территориями.
В раннее Новое время (XVI-XVIII вв.) история Смоленска тесно связана как с историей Речи Посполитой, так и с политической историей всей Европы. То было время сложного и противоречивого пути от средневековой цивилизации к буржуазной, насыщенного грандиозными событиями, переворачивающими традиционные представления о мире. Перемены начались в XVI столетии, когда Европа начала долгий переход от «традиционалистской» средневековой социальной системы к новому обществу, основанному на гражданстве и рыночной экспансии. Необходимым элементом этого перехода было государство, основанное на социальном дисциплинировании. Важную роль в нем играла религия: она делала это государство более сакральным перед тем, как оно стало более светским. Постепенно возникало относительно однородное общество подданных с внушаемыми формами поведения, мышления и менталитета. Государства укреплялись, монополизируя военную силу, финансы и церковь, а их вооруженное соперничество на европейской арене принимало религиозную окраску. Во второй половине XVI – первой половине XVII вв. характерной чертой жизни европейского общества стал конфессионализм, сопровождавшийся принуждением к религиозному единообразию, что в современном понимании равноценно религиозному фундаментализму.1 Христианские церкви – католическая и протестантские течения – вступали в союзы с государствами раннего Нового времени, сила которых давала им возможность управлять религиозными делами. Правда, результаты этого союза часто расходились с целями.
Сто с лишним лет в Европе длился «конфессиональный век», соединивший религию и политику в единое целое, и бушевали войны за «истинную веру». Самым ярким проявлением конфессионально-политического противостояния стала Тридцатилетняя война (1618-1648), охватившая практически весь континент. Кризис, приведший к этой первой общеевропейской войне, разразился еще задолго до ее начала, когда в Западной Европе были образованы Евангелическая Уния (1608) и Католическая Лига (1609). В Восточной Европе религиозно-политический конфликт разгорелся, пожалуй, раньше западноевропейского, и приобрел свои особенности. Он проявился в русско-польской войне в эпоху Смутного времени, и судьба Смоленской земли стала его центральной проблемой.
Как известно, воспользовавшись ослаблением Русского государства в период Смутного времени, 16 сентября 1609 г. армия польского короля Сигизмунда III (1566-1632) осадила Смоленск. Оборону города возглавлял воевода Михаил Шеин, и долгое время она была вполне успешной. Только в ночь на 3 июня 1611 г. в результате решительного штурма город был взят поляками. Защитники города заперлись в древнем (возведен в 1101 г.) Успенском соборе, в погребах которого был устроен пороховой склад, и взорвали себя вместе с церковью. Шеин был взят в плен. Попытка отбить город в 1613-1615 гг. окончилась безрезультатно. Московское государство признало Смоленск за Речью Посполитой по Деулинскому перемирию 1618 г. 1 февраля 1634 г. русская армия во главе с Шеиным опять осадила город, однако, появление армии короля Речи Посполитой Владислава IV (1595-1648) привело к тому, что она сама оказалась в осаде и капитулировала. А герой обороны Смоленска в 1611 г. по возвращении в Москву был обвинен в измене и казнен.
Только в 1654 г. армии царя Алексея Михайловича (1629-1676) удалось отвоевать Смоленск. 16 августа русскими войсками был устроен штурм, оказавшийся неудачным: поляки оценивали русские потери в 7000 убитых и 15 тысяч раненых. Тем не менее, исчерпав все средства сопротивления, 23 сентября 1654 г. польский гарнизон Смоленска капитулировал, и город окончательно был возвращен Русскому государству. Юридически его присоединение закрепило Андрусовское перемирие 1667 г. и подтвердил Вечный мир 1686 г. между Московским Царством и Речью Посполитой.2
Не секрет, что стратегическое значение Смоленска ценили как поляки и литовцы, называя его «ключом Москвы» (clavis Moscuae), так и русские, именуя его «ключом Литвы».3 Как известно, на рубеже XVI-XVII вв. царь Борис Годунов (1552-1605) сделал город над Днепром самой мощной крепостью Московского государства. А Сигизмунд III, восстановив укрепления Смоленска, построил так называемую Сигизмундову крепость, созданную по образцу самой современной модели того времени – голландской. О значении, которое Польша придавала этой территории, свидетельствует высокое место Смоленского воеводства в сейме Речи Посполитой. Например, его представители занимали в иерархии административных единиц 16-ое место из 36, опережая и Мазовецкое воеводство с Варшавой, и Минское воеводство.
При поляках жизнь Смоленска, вошедшего в состав Великого княжества Литовского, подверглась значительной трансформации. Многие русские дворяне сами бежали в Московское государство, но многие остались и приспособились к новой, и в определенном роде более привлекательной жизни. Местное дворянское население было восполнено за счет прибывшей шляхты из ливонских (прибалтийских), коронных (польских) и литовских земель. Горожане легче восприняли польскую власть, поскольку 4 ноября 1611 г. Смоленск получил Магдебургское право, освобождавшее его жителей от феодальных повинностей, от суда и власти воевод, старост и других государственных чиновников. С этого времени город имел двухнедельные рынки, еженедельные торги, склад товаров, баню, гостиный двор с доходами от них в свою пользу, разрешение на создание ремесленных цехов и т.д., а также и герб «в красном поле фигура архангела Михаила». Сигизмунд III «позволил» пользоваться старыми льготами «всем нынешним и будущим обывателям города», «как внутри, так и вне оного живущим», освобождая их «от всех вообще властей». Смоляне должны были подчиняться только «начальству смоленского войска и Магдебургскому праву», войту и городскому магистрату. Надо сказать, что после возвращения Смоленска в состав Российского государства (1654 г.) русские цари сохранили привилегии и льготы, неоднократно подтверждая их своими грамотами и указами.4
За период довольно долгого пребывания Смоленска в составе Великого княжества Литовского в воеводстве сформировался слой элиты, впоследствии получивший название «смоленская шляхта» и просуществовавший вплоть до XVIII в. Каковы же были условия формирования, а также политические, конфессиональные и бытовые реалии жизни смоленской шляхты? В чем выражались ее особые черты?
Обратимся сначала к ее этнической принадлежности. Около 345 дворян, получивших в 1620-1621 гг. индивидуальные привилегии в Смоленском воеводстве, 89 происходило «из Москвы», 35 – из Ливонии, а остальные 221 человек принадлежало к коронной либо литовской шляхте. При этом магнаты из Великого княжества Литовского имели больше возможностей приобретения земель в Смоленском воеводстве, и не только, что оно, в первую очередь, входило в состав княжества, но и из-за большей заинтересованности этими землями, нежели поляки. Из 65 пожалований в Невельском и Красногородском уездах около половины (29) приходилось на дворян русского происхождения, получивших земли на казацкой службе. 16 из них из тысячи случаев пожалований получило земли в Серпском уезде, 1 – в Рославльском. В Стародубском повете из 31 пожалования «москали» получили 5, а князь Трубецкой даже приобрел в собственность целый уезд. В 1620-1621 гг. в Смоленском повете пожалования дворянам русского происхождения составили 26,8%, тогда как выходцам из Ливонии – 11,1%. В целом же воеводстве процент пожалований русским дворянам в те годы оставил 25,8%, а прибалтийским – 10,1%.5
В дальнейшем Сигизмунд III одарил землями еще некоторое количество русских дворян на Смоленщине, но уже и при нем, и при следующем короле процент пожалований этим категориям понизился. Это было связано как с необходимостью даровать земли иностранцам на польской службе, так и со Смоленской (поляки нередко именуют ее Московской) войной 1632-1634 гг., когда часть русских переселилось в Московское государство. В любом случае, об этнической принадлежности смоленской шляхты в Речи Посполитой исследователи говорят лишь условно.
Постепенная интеграция на основе польской культуры, довольно массовое заселение коронными семьями Литвы и переселение семей из Великого княжества Литовского на окраинные земли способствовали невозможности полной идентификации «национальности», хотя эти процессы не ликвидировали защиты партикулярных интересов. К примеру, из 560 шляхетских семей, постоянно проживавших в Смоленском повете в 1650 г., 45 (около 7,7%) было московского происхождения, 28 (5%) – ливонского. Кроме того, имелись греки, венгры, шотландцы, литовские татары (например, Якоб Мустафович, получивший, в отличие от других татар, пожалование наряду с христианской шляхтой), и чехи. Остальные 482 семьи происходили из литовской и польской шляхты, этническую принадлежность которой также трудно определить из-за смешанных браков и приобретения земель на разных территориях. Из 30 влиятельнейших семей Смоленского повета «москали» составляли 10%, поляки – 36,7%, ливонцы – 3,3%, литвины – 50%. Но однозначно установить «национальность» шляхты Смоленского повета удалось лишь в отношении 221 семьи, что составляло 40%. Из них было 147 семей католического вероисповедания, православных и униатских – 63, смешанного исповедания – 5.6
Последние цифры имеют мало погрешности, и очевидно, что, в отличие от этнической, особых проблем с выявлением религиозной принадлежности шляхты в Смоленском воеводстве нет. Для государств той эпохи была значимой именно конфессиональная принадлежность подданного. В рамках имеющихся дискуссий между историками, существовало ли конфессиональное противостояние между католиками и православными еще в Смутное время, выделены две модели польско-литовского восприятия русских. Вот их наиболее яркие примеры.
Согласно первой модели конфессиональный фактор не играл определяющей роли. У исследователя даже может возникнуть впечатление, что отношение поляков, в частности, польских солдат к противнику лишь в малой степени определялось религиозной нетерпимостью к православию. В дневниках солдат, военных реляциях, мемуарах есть немало негативных клише русских, таких как «наследный враг», «варварство», «грубость», «прирожденная несвобода», похвальбы своими подвигами («мы порезали их, как свиней», «мы перебили их две тысячи, потеряв тридцать человек своих»). Однако характерные для Западной Европы ругательства по поводу вероисповедания противника типа «еретики» или «схизматики» отсутствуют.
Похожее отношение имеет место в летучих листках – «прессе» того времени, служившей обоснованием войны для шляхетской Республики. Информация в листках о московских событиях, главным образом, о тиранстве Василия Шуйского («Pieśń o tyraństwie Szujskiego»), появившихся в 1608 г., подавалась в спокойном тоне. Например, в листке «О возвращении Смоленска» автор благодарил Бога за успех, дарованный польскому оружию, но при этом никого не называл еретиками или схизматиками. Он ставил в вину смолянам и, в первую очередь, воеводе Михаилу Шеину «высокомерную строптивость».7
Конфессионально аргументированная модель восприятия представлена более узким кругом источников, но политически более значимым. Прежде всего, это сообщения духовных лиц. Для католического клира особое значение имело идеологическое обоснование целей польского короля в начале московского похода в 1609 г. Поскольку Сигизмунд III имел репутацию ревностного католика, поход на Москву получил благословение папы римского Павла V (1552-1621), который по случаю взятия Смоленска приказал устроить торжества в Риме. И, как само собой разумеющееся, в подготовке этого предприятия принимали участие представители высшего клира католической церкви.
Так, примас Польши архиепископ Гнезненский Войцех Барановский в письме Павлу V подчеркивал, что никогда не бывало лучшей возможности для обращения православных, как во время русского похода Сигизмунда III. Виленский епископ Бенедикт Война, обращаясь к тому же адресату, писал, что его король идет в этот поход, «думая о распространении веры». Да и сам Сигизмунд говорил папскому нунцию Симонетте, что главной и искренней его целью является распространение католицизма, пусть даже ценой собственной крови. Все это позволило польскому историку В. Собескому утверждать, что именно распространение истинной веры было основной причиной войны Сигизмунда III против Москвы. Тем не менее, Собеский повествует и о стараниях польского короля заручиться симпатиями православного населения как в Речи Посполитой, так и в Русском государстве. На сейме 1609 г. он не возражал против решения о терпимости к православию и даже просил Павла V о разрешении принять перед отправлением в поход участие в православном богослужении.8
В любом случае, независимо от истинных настроений Сигизмунда III, конфессиональная аргументация московского похода имела место, хотя и была обращена к узкому, но очень важному кругу лиц. Тем не менее, в «Дневнике пути Короля Его Милости Сигизмунда III от счастливого выезда из Вильна под Смоленск», который, по сути, представлял собой официальную хронику московского похода, нет не только упоминаний о вероисповедании противника, но и вообще негативных эпитетов в адрес русских, которых он именует «москвитянами», как этноса.9 Этот интереснейший исторический источник вполне можно рассматривать как образец политической корректности той эпохи.
Неприязнь к подданным Московского царя как иноверцам отчетливо обнаруживается в записках краковского дворянина Станислава Немоевского, прибывшего в Москву в 1606 г. по поручению шведской королевы Анны для продажи драгоценностей Лжедмитрию I. Пережив страшную резню 1606 г. и три года проведя в плену, Станислав создал один из наиболее обстоятельных и одновременно наиболее нелицеприятных образов «московитов». Он не ограничивался традиционными сентенциями об их «грубости», «варварстве» и «невежестве», а подробно описал, в чем они проявлялись. Им отмечены и религиозные «заблуждения», носители которых являются «схизматиками», «глупцами и выродками святой греческой церкви, которые по непослушанию, как отпали от единства, так, не имея пастыря и руководителя, и святую веру и церковные обряды обратили в суеверие».10 Заметно, что перечисленные Немоевским «заблуждения» московитов, касались, прежде всего, Святой Троицы, вопроса о примате в церкви и чистилища. И все же среди авторов польских дневников и мемуаров он, скорее, выглядит исключением.
Какова же была конфессиональная реальность на Смоленщине после Смутного времени? Ведь присоединение Смоленской земли к Речи Посполитой состоялось уже после Брестской унии 1596 г. и накануне Тридцатилетней войны в Европе. В литературе распространен тезис, что правовое положение составлявших большинство на Смоленщине православных верующих, не перешедших в католичество или униатство, значительно ухудшилось. Насколько была значительной действительная степень этого «ухудшения» для шляхты, и менялась ли она со временем? Мог ли влиять на нее ход Тридцатилетней войны?
В принципе, на эти вопросы отвечают сами польские короли. В 1611 г. король Сигизмунд III основал Смоленский епископат католической церкви. В документе о предоставлении Смоленску Магдебургского права 4 ноября этого года шла речь о том, что представителями власти могут быть только католики. Православные жители Смоленска лишились своих святынь, и часть их вслед за архиепископом Сергием (Сергиушем) приняла Унию. Сложнее было навязать католицизм шляхте, но 12 мая 1623 г. по просьбе смоленских «послов» появилась на свет «Прерогатива (Универсал) Сигизмунда III смоленской шляхте». Согласно этому документу на территории Смоленского воеводства Великого княжества Литовского отменялось действие Варшавской конфедерации 1573 г., включенной в состав III Литовского Статута и гарантировавшей населению Речи Посполитой мирное сосуществование различных христианских церквей. На Смоленщине законно функционировать могла только одна конфессия – католическая.11
Появлению этого документа способствовали два фактора. Во-первых, в 1623 г. Католическая лига одержала верх над протестантскими силами в Европе, что не могло не вдохновлять католических правителей и способствовало католической реакции. Во-вторых, король пока не сталкивался с религиозной оппозицией на Смоленщине, а только с содействием местной шляхты, видевшей в борьбе с православием метод для удержания Смоленщины в составе Речи Посполитой и сохранения своих имений. Приведем здесь ее текст, переведенный отечественным исследователем Б.Н.Флорей.
Объявляем, что на двух сеймах граждане воеводства Смоленского обращались на нем через панов и урядников, при нас находящихся, с просьбами, чтобы мы обеспечили привилеем нашим, чтобы в Смоленске в тех областях не была допущена никакая другая вера, кроме католической римской и русской, соединенной с римской церковью, излагая нам, что могущество и умножение, как всех государств, так и этой окраинной провинции зависит от согласия граждан и единения сердец, а различие в вере, разумении Господа Бога является причиной всякого несогласия, раздоров, бунтов и разрывов. Как и наши домашние примеры нам на это указывали, в особенности тот достойный сожаления пример, когда в правление королей святой памяти Казимира и Александра и великого князя Московского Ивана Васильевича из-за Руси схизматиков произошли большие беспорядки и были разорваны договоры о вечном мире скрепленные присягой, а затем княжество Северское, а за ним и княжество или воеводство Смоленское и много замков и провинций государства нашего Великого княжества Литовского из-за этого и по той же причине, несмотря на договоры и присяги были этим неприятелем заняты с помощью хитрости.
Мы тогда, считая просьбу граждан воеводства Смоленского справедливой, предотвращая повторение таких случаев в будущем и желая того, чтобы силы этой окраины нашей не были разделены домашними несогласиями и волнениями и не оказались в опасности, обеспечиваем и устанавливаем теперешним привилеем нашим, чтобы в Смоленске и в каждом месте в Княжестве Смоленском, как во владениях наших, так и во владениях духовенства и шляхты на вечные времена ни под каким предлогом и ни под каким видом не было никакого иного разумения о Господе Боге и никакой другой веры, кроме одной святой древней католической римской и русской, соединенной с римской церковью, чтобы только одно богослужение католическое римское и русское [с ним] соединенное, в соответствии с древними правами совершалось с достойной свободой на вечные времена. Имеем несомненную надежду и убедились на опыте в нашем государстве, как и иные государства на своем опыте, что единство святой веры и богослужения католического римского согласие в нашем государстве и его могущество сохраняет, счастье утверждает и всякое благословение приносит, чего мы, желая того же Смоленску, счастливо нашим собственным трудом несмотря на опасность счастливо возвращенному из рук неприятеля по милости Божьей, даем этот лист и привилей наш с подписью собственной руки и приказали привесить к нему печать нашу Великого Княжества Литовского.
Писано в Варшаве двенадцатого дня месяца мая года от Рождества Христова тысяча шестьсот двадцать третьего, правления нашего в королевстве Польском тридцать шестого года, а в Шведском двадцать девятого.
Александр Корвин Госевский, референдарь и писарь Великого княжества Литовского.12
Тем не менее, с запретом функционирования и строительства церквей, святынь, проведения богослужений реально столкнулись лишь мещане и крестьяне. Шляхта имела больше прав, и король своим рескриптом не мог их нарушить. 2 января 1634 г. в лагере под Смоленском новый польский король Владислав IV подтвердил эту «Прерогативу». Поводом к этому послужило обращение смоленского воеводы Александра Госевского от имени «всяких обывателей духовных и светских» («imieniem wszystkich obywatelow duchownych i swieckich») воеводства. Она была дополнена рескриптом, практически исключавшим существование на Смоленщине всех православных и протестантских конфессий. Религиозные документы обоих польских королей создавали впечатление, что официально православия в воеводстве не существовало, и шляхте запрещалось его исповедовать.
Но параллельно имел место и обратный процесс, объяснявшийся, прежде всего, двумя обстоятельствами. Смоленская война проходила во время шведского этапа Тридцатилетней войны (1630-1635), когда король Швеции Густав II Адольф, которого протестанты Европы ждали, как мессию, одержал внушительные победы над габсбургской коалицией. Несмотря на его гибель в 1632 г. и поражение шведов при Нордлингене в 1634 г. император Священной Римской империи германской нации стал более лояльным по отношению к членам Евангелической Унии, стремясь не без успеха расколоть последнюю. С другой стороны, смоленская православная шляхта стала добиваться запретов, установленных «Прерогативой», особенно после того, как сейм Речи Посполитой принял так называемые «Статьи успокоения», признававшие легальное существование в шляхетской Республике не только православной церкви, но и православной иерархии. Православным даже была возвращена часть имуществ, ранее попавших в руки униатов.
19 мая 1634 г. по просьбе смоленских православных шляхтичей в специальном привилее Владислав IV разрешил им восстановить и использовать для своих нужд церковь Бориса и Глеба «под стенами смоленскими над Днепром» («pod murami smolenskimi nad Dnieprem»). Там также разрешалось устроить монастырь. При этом польский король предписывал не препятствовать православным при строительстве церкви и совершении богослужения.
Тем не менее, смоленская католическая шляхта не приняла сложившуюся ситуацию, чувствуя за собой, как бы то ни было, поддержку государства. В 1633 г. Борисоглебский монастырь был передан униатскому архиепископу Льву Кревзе. По свидетельству смоленских иезуитов, на местных шляхетских сеймиках было единогласно решено разрушить церковь Бориса и Глеба до основания, что и было сделано. В 1636 г. воевода Госевский даже не позволил прибыть в Смоленск Сильвестру Косову, Мстиславскому православному епископу. Собрания большинства местной шляхты апеллировали к постановлениям «Прерогативы» Сигизмунда III. И Владислав IV был вынужден уступить ее нажиму. 22 мая 1640 г. он постановил, что только римско-католической и униатской церквям разрешалось функционировать в воеводстве, и запретил некатоликам занимать административные посты, присутствовать на сеймах и быть депутатами Трибунала. Этот документ 2 февраля 1641 г. подтвердила на городском сеймике католическая шляхта.13
В том же 1641 г. король издал «Декларацию», в которой подтвердил запрет возводить на Смоленщине протестантские «зборы» и православные церкви. В результате, выданный православным привилей 1634 г., по видимости, утратил силу. По данным инвентаря 1654 г. район Смядыни уже назывался «Жигимонтовой пустошью», а храм Бориса и Глеба упоминался как ориентир при межевом споре в 1680 г., но, по мнению И.И. Орловского, в ту пору он уже стоял в развалинах.14 Только в 2015 г. планируется воссоздать весь монастырский комплекс.
Вместе с тем, конфессиональная реальность была иной. В Смоленском воеводстве можно было свободно строить православные церкви и совершать в них богослужение в тех владениях, которые имели статус полной собственности. Такие владения имели Салтыковы и Трубецкие. В депутаты Трибунала в 1643 г. попал кальвинист Григорий Мирский, а на выборах короля в 1648 г. присутствовал православный Дмитрий Мещерин. Шляхта протестовала, но предпочитала уповать не на помощь Москвы, а на поддержку существующей власти, и поэтому религиозный конфликт серьезно не разгорался.
Во время Смоленской войны ряд московских дворян перешли на сторону царя, но также можно отметить и сближение части шляхты русского происхождения с литовской. В результате появились смешанные браки: Петр Салтыков женился на Анне Подберезке, Иван Потемкин на Елене Реутовне, Степан Микулин на Юстине Котловне и т.д. Однако редко дворяне московского происхождения занимали посты в воеводстве (например, Иван Солтык стал чашником стародубским, а Иван Мещерин – смоленским), еще реже они участвовали в публичной жизни новой родины (Петр Салтыков в 1639 г., Петр Трубецкой в 1641 г., а Дмитрий Мещерин в 1648 г. были посланы на сейм). Тем не менее, они получали и покупали собственность в других воеводствах Великого княжества Литовского и Короны (Салтыковы). В 30-40-х гг. часть православной шляхты перешла в католицизм (Грегорий Лукошин, Павел Корсаков и др.).15
Возвращение шляхты на службу русскому царю после капитуляции Смоленска в 1654 г. в значительной степени диктовалось стремлением сохранить свои владения. При этом во главе шляхты, которая выступала за капитуляцию, находилась не «московиты» или православные, а католики, и многие из них занимали административные посты (Казимир Самуэль Друцкий Соколинский, Альбрехт Гольмонт, Якоб Вонлар и др.). Католики составляли большинство и среди шляхты, которая приняла присягу на верность царю Алексею Михайловичу. Среди них был и прадед русского композитора М.И. Глинки, смоленский шляхтич Викторин Владислав Глинка, в 1654 г. принявший русское подданство и перешедший в православие. В то же время часть шляхты русского происхождения (Салтыковы, Мещерины) предпочла уехать в Речь Посполитую.16
Несмотря на отпадение Смоленского воеводства от Польши вплоть до 1693 г. смоленская шляхта регулярно собиралась на сеймики, посылала послов на сейм и Трибунал, избирала урядников. Тем самым не гасла надежда на возвращение утраченных земель, а впоследствии сохранялась память о характере претензий. Не менее важным было и стремление сохранить свой относительно вестернизированный образ жизни, тогда еще сильно отличавшийся от такового в Московском государстве. Ведь повседневная жизнь дворян в России реально изменилась лишь ко второй половине века Просвещения. Впрочем, и Речь Посполитая к тому времени попала под влияние сильного восточного соседа.
В первой половине XVII столетия существенными были изменения в повседневной жизни смоленской шляхты. «Весь мир лицедействует», – эта цитата из Петрония Арбитра, предварявшая вход в лондонский театр «Глобус», была своеобразным эпиграфом к культуре Нового времени. Ощущение жизни как пространства игры, свойственное барочной эпохе, требовало от человека выбора роли, которую следовало играть на сцене театра-мира. Эта роль как определяла внешние признаки человека (прическа, костюм, грим), так и диктовала социальное поведение, провоцировала возведение соответствующих декораций. В итоге она превращала жизнь человека в процесс творчества. В этот процесс творчества, пусть даже и относительно приземленный и провинциальный, окунулась и смоленская шляхта.
Повседневные интересы шляхты были достаточно простыми и часто замыкались в сфере бытовых и семейных потребностей. Хотя, согласно господствовавшим представлениям, шляхта не могла непосредственно заниматься торговой и ремесленной деятельностью, препоручая эти сферы зависимым или нанятым лицам, на самом деле это было не совсем так. Дворянское сословие Речи Посполитой не чуралось торговых и промысловых доходов, занималось земельными операциями, поручало своим подданным продавать лесные и зерновые продукты на внутреннем рынке и за границу и т. д. «Маентки» и другие владения шляхты (староства, державы, экономии) поставляли в корчмы значительную часть потребляемых народом спиртных напитков. Довольно активная хозяйственная деятельность и нежелание надолго отрываться от своих фольварков серьезно ослабляли возможности шляхетского ополчения.
Вне сомнения, польская шляхта, как и русские дворяне, ценила и любила вкусный и обильный стол, горячительные напитки, злоупотребляя тем и другим. Но если в Московском государстве женщинам Смоленской земли дворянского происхождения пить вино и другие спиртные напитки было предосудительно, то теперь они могли спокойно совершать возлияния вместе с мужчинами. Уровень образованности шляхты колебался весьма сильно, но латынь, хотя бы поверхностно, знали поголовно, что касалось и женщин, которые обязаны были быть приятными собеседниками мужчин и блистать остроумием. Шляхта Речи Посполитой отличалась любовью к вольности, переходившей в самоуправство, и особенно к привилегиям, что могло быть привлекательным для дворянского сословия. Эти особенности менталитета и поведения распространились и на Смоленщине.
В те далекие времена земельные владения были разбросаны, дороги были годны разве что для езды верхом, поэтому усадьбы вели замкнутую, одинокую жизнь. Любой гость, званый или случайный, был радостью для хозяина. Дружба среди шляхты одного и того же круга завязывалась легко и быстро, после нескольких кубков вина. Затем, как правило, устраивалась пышная трапеза, которая чаще готовилась под присмотром хозяйки дома, ибо повара были лишь у богатой шляхты и магнатов. Пиры были шумными и многолюдными, с великим множеством кушаний, не всегда, правда, высокого качества. Безудержное пьянство было неотъемлемой частью «программы», как и сабельные побоища, ибо за стол садились с оружием. Шляхтянки принимали участие в подобных застольях лишь до момента «выяснения отношений» между мужчинами, а затем вставали из-за стола. Если же трапеза проходила «на высоте», соблюдались правила хорошего тона, то в честь прекрасных пани произносились тосты, полные изящных и не очень комплиментов.17 Понятно, что и на изысканных пиршествах магнатов и королей женщины были украшением: «Соль, вино, добрая воля — банкетов приправа. И четвертая — панночка милого нрава», — как писал польский поэт XVII в. В. Коховский.18 Кончались застолья обычно танцами.
Дурной пример злоупотребления спиртным во всей шляхетской республике подавал королевский двор в Варшаве. А между тем долгое время он считался одним из самых утонченных в Европе. Впрочем, пьянство в эпоху кризисного и переходного XVII столетия являлось всеобщим пороком. Приемы гостей польскими королями были пышными, обставленными замысловатым церемониалом. Например, на приеме 1646 г. в Гданьске герцогини Марии Людвики Гонзага, прибывшей в Польшу на венчание с сыном короля Сигизмунда III Владиславом, стол был заставлен драгоценной посудой, каждое блюдо, состоявшее из нескольких кушаний, подавалось на новой скатерти и т.д.19
В области брака в Смоленском воеводстве старомодные русские смотрины были заменены обручением. Помолвка могла быть расстроена, если после обручения жених отказывался от невесты, или невеста хотела остаться свободной. Причем жених мог отказаться от нареченной, если под каким-нибудь предлогом ее не показали, не дали лично удостоверится в правильности своего выбора и решения. Невеста до свадьбы общалась с женихом, и ей также предоставлялось право расторгнуть обручение и расстроить согласованный не с нею брак.
Некоторые аспекты добрачных отношений на польской Смоленщине, связанных с правом собственности, ярко иллюстрируют два интересных документа из Виленского архива, приведенные российским и белорусским историком и археографом Д.И. Довгялло. Один из них гласит, что в Смоленске возле Пятницких ворот проживала молодая и обеспеченная вдова пани Ганна Милашевская. Пан Самуил Богашевский влюбился во вдову, настойчиво ухаживал за ней, и, наконец, решил взять ее в жены, после чего состоялось обручение. Финал этого сватовства заключался в судебной жалобе пани. В июне 1653 г. жених пришел в дом невесты с приятелями, они долго веселились, пили и танцевали. Под утро после ухода гостей хозяйка констатировала факт исчезновения «заручных листов» (закладных) с подписями поручителей, на которых не было никаких отметок, так что легко можно было написать любую сумму и предъявить к взысканию с невесты. Примечательно, что судебное разбирательство закончилось в пользу вдовы.
А вот другой документ. В имении Смоленского хорунжего Яна Храповицкого в услужении его жены состояла красивая, но бедная шляхтянка Катерина Бачанка. Здесь ее повстречал богатый горожанин Новогродского воеводства Ян Бучинский, которому удалось привлечь ее внимание. Катерина согласилась выйти за Яна замуж, тем более, что свои чувства жених выражал в дорогих подарках. Обручение состоялось в 1651 г., но в следующем году Катерина неожиданно (скорее всего, по большой любви) вышла замуж за шляхтича Криштофа Слауцкого. Бывший жених не мог стерпеть обиды, но особенно жалко ему было подарков. Он потребовал их возврата, и в июне 1652 г. подал на бывшую невесту и ее счастливого обладателя жалобу в Смоленский суд иск на 400 злотых с подробным перечнем всех подаренных вещей. В данном случае осталось неизвестным, в чью пользу закончился этот суд.20 Как видно из приведенных документальных историй, смоленские шляхтянки обладали правами собственности, вели вполне самостоятельный и достаточно свободный в обществе образ жизни, соответствовавший западным образцам.
Тем не менее, надо учитывать, что, несмотря на вестернизацию, идеология шляхты Речи Посполитой имела свои отличительные черты. На протяжении XVI-XVII вв. складывается особая разновидность шляхетской «сарматской» культуры с ее идеализацией политического строя Речи Посполитой, воспеванием замкнутого «пейзанского» стиля жизни в «маентках», рыцарских доблестей и ратных подвигов, а также «истинной» католической веры. В сарматской публицистике и публичной риторике редко встречаются откровенные ксенофобские выпады, но часто критикуются как грубость нравов нехристианских народов и тирания, так и несовершенство европейских правителей и увлечение заграничными новинками.
Сложившиеся в Польше в последней трети XVI – первой половине XVII вв. право и политическая система в целом удовлетворяли правящие круги Великого княжества Литовского и большую часть шляхты. Об этом говорит не только позиция шляхты во время затяжных войн середины XVII в., но и публичные выступления шляхетских ораторов, сравнивавших соседние государственные и правовые системы с образцами античной державной мудрости (Древним Римом, Персией, Карфагеном и т.д.) По сути, то была критика развивавшихся по пути абсолютной монархии европейских государств и «деспотии» Османской империи. В 1632 г. новогрудский каштелян Василий Копоть заявлял, что существуют народы, поклоняющиеся верховной власти, как Богу, где граждане живут подобно скотам, и где даже со свечкой напрасно было бы искать свободных людей. Он образно сравнивал Речь Посполитую с хором, в котором звучит не один королевский альт, а множество «вольных» голосов согласно поддерживают одну мелодию. А назначенный в 1648 г. послом в Москву Томаш Сапега утверждал, что ни «влоские Эридианы», ни «немецкие Рейны» ничего не дадут привыкшей к своим вольностям шляхте Речи Посполитой. Практически все шляхетские ораторы были единодушны в том, что их Республика – идеальное государство, почти «Святая земля».21
Приведенные факты вполне подтверждают существующую в литературе точку зрения, что в первой половине XVII в. Смоленщина, как часть Речи Посполитой, выступала в роли своеобразного полигона, где впервые была применена та политика регулирования межконфессиональных отношений, которая во второй половине столетия стала распространяться на всю территорию шляхетской Республики. Но, пожалуй, этим заключением не следует ограничиваться. Важным представляется как раз то, что на Смоленской земле того времени имели место конфессионально-политические противоречия, характерные для Западной и Центральной Европы в целом, переживавшей Тридцатилетнюю войну, ставшую катализатором кризисных явлений во всех государствах середины столетия Барокко. И политика урегулирования межконфессиональных отношений на Смоленщине отражала тенденции, которые имели место в ходе первой общеевропейской войны в целом.
В итоге хочется отметить, что в целом восприятие элитой новых тенденций в поведении, праве и моде при завоевании происходит куда стремительнее, нежели при внутренних реформах. Особенно этот процесс идет легче там, где верхи общества привыкли к перманентной смене власти. Петру Великому пришлось дольше и тяжелее преодолевать сопротивление русских бояр, прежде чем приучить их к западному праву и образу жизни. Несмотря на то, что польское владычество продержалось на Смоленщине чуть более 40 лет, польская культура оказала громадное влияние на смоленское дворянство, которое на протяжении всего XVIII в. именовало себя «шляхетством». И хотя оставшаяся на Смоленщине шляхта после принесения присяги сохранила свою собственность и получила новые пожалования, а московское правительство не видело разницы между «властной» шляхтой и потомками русских дворян, смоленские шляхтичи еще столетие после возвращения города России предпочитали читать польские книги и брать себе жен из Речи Посполитой. При царице Анне Иоанновне (1693-1740, правила с 1730 г.) польские книги на Смоленщине были запрещены, и за владение ими били кнутом и ссылали в Сибирь. Запрещены были также браки с польками. Тем не менее, смоленские шляхтичи жен из «России» по-прежнему не желали брать, предпочитая брачные союзы в своей среде. Отец русского генерала Льва Энгельгардта в середине XVIII в. был первым смоленским шляхтичем, кто нарушил этот негласный запрет и женился на женщине из «России».22
Людмила Ивонина,
доктор исторических наук
Перейти к авторской колонке
